Антиквар и художник Кирилл Данелия: «Москва — евро-азиатский город, и я никогда не понимал, почему мы открещиваемся от наших азиатских корней»

— Как в вас сочетаются художник, коллекционер и галерист?

— Однажды я спросил у Айдан Салаховой, как ей удается совмещать все эти роли, и она ответила: «Я встаю утром, выключаю телефон и сразу иду в мастерскую. И до двух часов дня до меня невозможно дозвониться. А потом включаю телефон и становлюсь галеристом, куратором и так далее».

Вообще, коллекционирование — своего рода болезнь, как шопоголизм. Но, с другой стороны, это часть галерейной работы. Я могу купить две китайские лошади, одну оставить себе, а вторую продать.

— Какую именно продадите?

— Ту, которую дороже купил. Вообще, в коллекцию идут более редкие вещи, менее коммерческие и менее интересные с точки зрения декора. Многие я даже не показываю в галерее и не даю на выставки: они хранятся дома, в банковском сейфе. Какие-то подарены бывшей жене или детям и тоже не продаются. В общем, галерист и коллекционер во мне уживаются легко. Самое сложное — совместить художника с галеристом. Раньше моя галерея Fusion Culture Gallery специализировалась только на антикварных вещах. Но последние три года я начал выставлять современных художников, и ситуация усложнилась, поскольку мы с ними работаем на одном поле. А себя выставлять труднее всего. Так что после долгого перерыва в выставочной деятельности — ненавижу это слово! — я вновь начал искать галереи, которые могли бы мной заниматься. Я легко рассказываю о других художниках, а о себе не получается. Вроде бы это врожденная скромность.

— У вас недавно была персональная выставка «Пять» во Всероссийском музее декоративного искусства: вы показывали свои работы рядом с древними артефактами. И даже использовали винтажные вещи в собственных ассамбляжах.

— Это условный винтаж. Для человека, занимающегося древностями, вещь XIX века — все-таки совсем не старая. Например, в ассамбляже я использовал скрипку, купленную в Нью-Йорке. Когда заглянул внутрь, увидел наклейку «Страдивари». Конечно, у Страдивари не было никаких наклеек, но я показал скрипку друзьям-антикварам. Они успокоили: «Не парься, она сделана по лекалам Страдивари на немецкой фабрике музыкальных инструментов в конце XIX — начале XX века. Можешь смело пустить ее в расход». В итоге использовал ее для создания ассамбляжа. Она была вся в потертостях, мне такие нравятся: чем хуже, тем лучше.

— Вы долгое время жили в Нью-Йорке. Как там оказались?

— Как художник. На рубеже 80-90-х на волне любви Запада к России многие художники рванули за границу — в Нью-Йорк, Париж. Поехал и я. В Нью-Йорке у меня было много друзей, в том числе с Фурманного.

— Как вас изменил этот город?

— Он меня сформировал, научил пахать и быстро думать: я до сих пор живу нью-йоркскими мозгами. На самом деле Нью-Йорк с Москвой похожи по ритму, общему безумию. Гонконг и Бангкок такие же: туда съезжаются амбициозные молодые люди, чтобы отвоевать свое место в бесконечной гонке.

— Но Москва — ваш родной город, вы здесь выросли, и вдруг — абсолютно чужой Нью-Йорк. Не тяжело было?

— На самом деле я был окружен там близкими людьми, которых помнил с детства. Многие уехали накануне Олимпиады, когда их поставили перед выбором: или вы эмигрируете, или окажетесь за решеткой. Так что Нью-Йорк рубежа 80–90-х оказался потрясающим заповедником близких людей. Многие давно жили в этом Вавилоне и все равно оставались московскими художниками, обитателями московских кухонь. Я помнил их еще молодыми, спорящими, как лучше обжарить кофе: был момент, в 1978–1979 годах, когда кофейные зерна продавались необжаренными. Интересных личностей было много. Например, знакомый моих родителей, которого я обожал с детства, — Виталий Длугий: он был моим учителем с большой буквы — и в живописи, и по жизни. Или Дмитрий Плавинский: можно было часами слушать, как он рассказывает об Анатолии Звереве. Жалею, что не записал эти разговоры, — тогда еще не было мобильных телефонов, а ведь из расшифровок могла бы получиться книга. В целом, по духу это были не нью-йоркские мастерские, а совершенно московские. И я легко влился туда. Вообще, это хорошая школа: ты приезжаешь мальчишкой в чужую страну, где совсем другой язык, другие ценности, отношение к жизни. И постепенно ты меняешь свои ценности, адаптируешься.

— Вам удалось ассимилироваться?

— Если спросить, какой город я считаю родным, я отвечу «Нью-Йорк». При всей любви к Москве и другим столицам — Вене, Париже, Бангкоку. Пару лет назад я был в Нью-Йорке вместе с сыном. Все эти родные запахи, помойки, обшарпанный ужас Нью-Йорка: не Таймс-сквер или Уолл-стрит, а родные Виллидж, Алфабет-Сити, потертое метро, мусор, крысы, пар, поднимающийся от земли, вскрытые гидранты, из которых хлещет вода. Я возвращаюсь туда как в родной город. О той поездке я написал сентиментальные строки — что за каждым поворотом меня ожидали памяти. Однако Штаты научили меня тому, что от родных могил ты уезжаешь туда, где можешь заработать. Многие знакомые, обожавшие Нью-Йорк, перебрались в Сиэтл, потому что там появился контракт, или в Калифорнию. В Москве же во второй половине 90-х жизнь бурлила: выставки открывались одна за другой, рынок был свободен, можно было занять любую нишу. Я думал, например, о тату, но все-таки решил остаться в живописи. В какой-то момент выставок стало так много, что мне пришлось жить в самолете. Мы с женой поняли, что семья так существовать не может, я совсем не вижу детей. Надо было выбрать либо Москву, либо Нью-Йорк. Москва нас кормила, поэтому мы переехали сюда.

— Когда это случилось?

— После 11 сентября. Мы видели взрывы башен с крыши и вообще могли оказаться рядом — к счастью, дети в тот день проспали, — однако наш отъезд не был связан с терактом. Просто жизнь переместилась в Москву. И в 2002 году мы окончательно перебрались сюда.

— Ваша коллекция начала складываться в Нью-Йорке?

— На самом деле еще раньше. Однажды отец (Георгий Данелия. — «Культуромания») подарил мне маленькую голову Венеры, которую ему, в свою очередь, подарил Тонино Гуэрра. Кроме того, когда мне было 15 лет, меня отправили на пасеки под Ленинградом, и там оказалось много ребят-буддистов: они уходили в пчеловоды, чтобы не связываться с советской властью. Какие-то вещи появились у меня благодаря этим знакомствам. А потом оказалось, что в Нью-Йорке подобных вещей море. Как любой советский человек, я считал, что древние артефакты хранятся в музеях, и вдруг с удивлением обнаружил, что их продают в мелких галереях по 100–200 долларов. Даже Гандхара до 11 сентября почти не была востребована.

— У вас была какая-то система или делали покупки спонтанно?

— Определенная система возникла сразу. Все началось с Гандхары. Я часто рассказываю эту байку. Однажды я увидел античную скульптуру на торгах Индии и Юго-Восточной Азии и решил, что в Sotheby’s работают идиоты. Как она могла туда попасть? Потом разобрался и понял, что это Гандхара — смешение эллинского стиля с индийской тематикой, буддизмом. Интернет тогда еще находился в зачаточном состоянии, пришлось побегать по библиотекам. С этого и началось мое увлечение. Сегодня оно выглядит вполне логичным: Москва — евро-азиатский город, и я никогда не понимал, почему мы открещиваемся от наших азиатских корней.

В общем, евро-азиатская линия моей коллекции выстроилась сразу. Кроме того, я обращался к культурам, которые на тот момент почти не были востребованы на рынке. Например, покупать тайскую бронзу смысла не было — она стоила дорого. А Бирму, которая мне нравилась больше, можно было купить за смешные деньги: это сейчас цены на нее взлетели. В своем собирательстве я следовал по Шелковому пути — от греков в Японию. Как известно, по нему распространялись не только товары, но и знания: так появились греко-буддийские вещи Гандхары. Потом меня заинтересовало влияние буддизма на китайскую культуру. Правда, я редко обращался к Тибету, потому что к нему в то время уже было не подступиться — слишком востребовано. И еще я плохо чувствую бронзу: больше люблю керамику, терракоты, дерево, иногда камень. Очень жалею, что в свое время упустил китайский нефрит. Сначала он был мне неинтересен, а потом цены на него взлетели.

— У вас в галерее есть и египетские вещи…

— Египет все-таки — основа западной цивилизации. Помню, как в первый раз приобрел египетскую вещь и просто обалдел: с детства привык считать, что это что-то академическое, музейное. А оказалось, такой артефакт может быть не только в Метрополитен, но и у меня дома. Тем более я не боюсь предметов из захоронений и не верю в проклятие фараона. Затем, следуя своему интересу к буддизму, я начал присматриваться к Японии и собрал большую коллекцию японской гравюры. Я часто показываю эти вещи на выставках. Например, в том же Всероссийском музее декоративного искусства была выставка, посвященная эротической гравюре — сюнга, а в Музее Востока показали выставку, посвященную легенде о сорока семи ронинах. В моей галерее обычно проходит пара японских выставок в год. Пока не знаю, какой будет следующий проект. Давно хочу сделать выставку японских котиков.

— Пополняете свою коллекцию в России или за границей?

— У нас в стране в этом смысле бедно, поэтому рассматриваю только западные коллекции — американские, латиноамериканские, новозеландские. Тем более интернет сокращает расстояния. Например, приходилось общаться с новозеландским коллекционером, обладателем одних из лучших китайских терракот, он прекрасно в них разбирается, даже опубликовал книгу. В итоге из ста его вещей только одна вызвала у меня сомнения.

— А на восточном рынке можно купить что-то ценное?

— Нет, там строго запрещен вывоз подобных вещей, они тщательно охраняются. Туристы, которые решили вывезти из Луксора маленький египетский амулет, могут угодить в тюрьму. То же самое с Таиландом, Бирмой: ничего нельзя вывозить. Конечно, контрабандисты никуда не делись, но в последние десятилетия появилось много запретов, касающихся вывоза археологических ценностей. Я сторонник англосаксонской системы, в рамках которой передвижение артефактов искусства не облагается налогом. Плюс их можно свободно перевозить — если они не украдены или не вывезены нелегально из страны происхождения. Например, если в Великобританию из Франции придет контейнер с камбоджийской скульптурой, «добытой» в конце XIX — начале XX века, то все нормально, проблем не будет.

— Как возникла идея открыть галерею Fusion Culture Gallery?

— В какой-то момент коллекция разрослась, появились дубли, которые оказались востребованы. Помещение у меня было — так почему бы не открыть? Это мой принцип. Например, в 1994 году подумал: почему бы не организовать тату-конвенцию? В 1995-м мы провели ее в первый раз, а на днях уже отметили 30-летие.

Вообще, я всегда вращался в галерейной среде: моя мама галерист. У меня были учителя и наставники в этом бизнесе. В частности, меня взял под крыло Эд Вилкинсон, глава аукциона Sotheby’s Юго-Восточной Азии. Он многому меня научил, объяснил, как все работает. Тем более после первой тату-конвенции я стал неплохим менеджером. Это такой образ жизни: заниматься одновременно разными вещами. В моем доме православная икона висит рядом с фрагментом древнеегипетского саркофага, а по соседству стоят Будда и фигурка китайского коня. Идея с галереей оказалась успешной: в то время были популярны альбомы лаунж-музыки Клода Шаля Buddha-Bar, развивалась лаунжевая культура, и декораторы буквально сметали у меня будд — еле успевал отгружать.

— Что бы вы посоветовали начинающему коллекционеру, желающему разобраться в буддийском искусстве?

— Много информации есть в сети, но, во-первых, ее нужно делить на двадцать пять, а, во-вторых, куда важнее — поездки, посещение музеев, у нас достаточно бедные коллекции, поэтому — по всему миру. Что касается покупок, я бы посоветовал приобретать предметы интересной вам культуры по низовой планке цены. Но нужно понимать, что со временем они потеряют для вас ценность — кроме сентиментальной, как первые покупки. Много интересного можно найти не только на крупных аукционах, но и на «блошках», хотя нужно быть очень внимательными. Недавно я был в Париже, ходил там по «блошкам», и вещи XVIII–XIX века, которые мне предлагали, оказались неплохими. Но когда мне начали втюхивать яшму и агат вместо нефрита, пришлось посмеяться.

В общем, нужны знания и опыт. Конечно, и у меня случались ошибки. Однажды я открыл eBay и увидел огромное количество бронзы династии Мин. На радостях скупил все и притащил Эдварду Вилкинсу в Sotheby’s. Он погладил меня по голове и сказал: «Мальчик, вот эти бирманские вещи хороши, а китайские сдай на вес как цветной металл». Теперь я сам делюсь опытом и знаниями. Есть несколько молодых ребят, которые начинали с мелочей, а сейчас покупают серьезные вещи. Иногда мы участвуем в одних и тех же аукционах и конкурируем за лоты. Однажды я бился на аукционе за пять шикарных гандхарских голов, но в какой-то момент отступил. Ровно через пять дней мне пришло предложение: те же гандхарские головы, но уже в два раза дороже. Так я узнал, кто их увел, — посмеялись с этим человеком и разошлись.

— Я знаю, что у вас есть еще одно необычное увлечение — «заброшки». Чем они вас привлекают?

— Я всегда любил руинированность — «колизейность», как я ее называю. Сначала мне нравились заброшенные производственные здания — следы развала большой державы, такая «Кин-дза-дза!». Но по-настоящему я полюбил «заброшки» в карантин, когда закрылись границы. Ведь как было раньше? Лет 15 назад мы решили показать детям Суздаль. Позвонили в отель: нас было пять человек плюс няня. Нам назвали безумную цену, после чего мы связались с тревел-агентом и за половину этой суммы улетели в Вену. В общем, желание увидеть Францию, Италию, Юго-Восточную Азию долгое время побеждало. А когда выезды прекратились, мы стали путешествовать по России и увидели, что здесь много интересного. Возможно, это возраст, но мне начала нравиться русская хтонь. В каком-нибудь Бежецке удивительные храмы, хотя на трассе нет интернета, а в самом городе одна-единственная столовая. Прошлым летом мы ездили в Каргополь. У меня были координаты места, в котором находилась покосившаяся часовня, оказалось, что за это время часовня сложилась, как карточный домик. Эту уходящую натуру нужно успеть показать своим детям, потому что скоро ее не станет — либо рухнет, либо закрасят, как небеса в старых храмах. Вообще, Каргополь потрясающий город, настоящее место силы, хотя там две столовки, одна гостиница, и поезда туда не ходят. Я всегда любил руины и показывал в своих ассамбляжах красоту деструкции, поэтому с удовольствием езжу по таким местам. Ты меняешь машину на джип, ставишь лебедку, камера телефона становится все лучше, а потом покупаешь большую камеру — правда, быстро понимаешь, что она тебе не нужна, и сдаешь на «Авито». Мы вместе с моим близким другом Севой вместе ездим по труднопроходимым местам, потому что одному из грязи не выбраться. Застрянешь и будешь топать 20 километров за трактором. А так мы вытащили машину и поехали дальше. Никогда не знаешь, оправдает ли заброс твои ожидания, зато в памяти останется, как воевал со слепнями или ехал по болоту, хотя рядом была нормальная дорога. В общем, такие мальчишеские игры: джипинг, лебедка, извечные банки тушенки и шпрот, ну и, конечно, интересные забросы. Правда, в районе 250–300 километров от Москвы я уже все осмотрел, на один день не получится выбраться — надо с ночевкой, а то и в экспедицию на полнедели. А это уже другой настрой.

Ксения Воротынцева

Фото из архива Кирилла Данелии