Как Дмитрий Шостакович познакомился с женой
В издательстве Corpus выходит книга Елены Якович «Двое». «Сноб» публикует отрывок.
Собственно, как мы познакомились... В издательстве «Советский композитор» я была литературным редактором, редактировала либретто опер и оперетт. Особенно плодовит был композитор Юрий Милютин. Я помню до сих пор ужас его оперетты «Поцелуй Чаниты». И еще мне поручали заказывать русские переводы произведений композиторов из национальных республик.
Я работала среди музыкантов, все вокруг окончили консерваторию. И они без конца разговаривали про музыку. Шостакович их очень интересовал — обсуждали, как он ходил, как он говорил, какой он... Он посещал иногда редсоветы, я знала, как он выглядит, но ничего особенного не видела. Думаю, и он имел обо мне какое‐то представление, потому что я как литературный редактор там тоже присутствовала.
Из‐за этого моего окружения я стала ходить в консерваторию. Попадала на разные концерты — и советских композиторов, и на классику, не только Чайковский без конца, а и другие сочинения.
В частности, захотела послушать симфонические гравюры «Дон Кихот» бакинца Кара Караева, которые он написал на основе своей музыки к одноименному фильму Григория Козинцева. Как я потом узнала, он был учеником Дмитрия Дмитриевича в Московской консерватории... Чтобы не покупать билеты, я попросила моего сослуживца Льва Николаевича Лебединского, чтобы он меня провел. Он сказал: «Конечно, Ирина». А когда я уже выходила из дома, он позвонил и сказал: «Вы знаете, я не могу с вами пойти, потому что было партсобрание, я сказался больным и туда не пошел, как я пойду на концерт? Но вы не огорчайтесь, я попросил Дмитрия Дмитриевича, он вас проведет».
Я пришла в Большой зал консерватории: действительно, Дмитрий Дмитриевич меня встретил у входа. Я думала, что он меня проведет и пойдет куда‐нибудь по своим делам. Но мы поднялись наверх в зал, который был пустоват. На сочинениях советских композиторов редко бывал аншлаг. Мы сели в какой‐то средний ряд, куда больше не сел ни один человек. Зато все, кто шли между рядов, оборачивались и смотрели на нас, что было очень неприятно. Потом я собралась идти домой. Дмитрий Дмитриевич вышел вместе со мной и сказал, что он меня проводит. Взял такси и довез меня до дому. Разговор был ни о чем.
Прошло какое‐то время, и мне дали редактировать эту злосчастную оперетту, которая сейчас пользуется большим успехом — «Москва, Черемушки». Шостакович считал, что это его позор. Ему композитор Веня Баснер, который сочинял оперетты, сказал: «Вот напишете, везде поставят, и вы разбогатеете». Он написал, но мало уважал это свое сочинение. Литераторы Владимир Масс и Михаил Червинский — авторы текста. Ну, я сделала какие‐то поправки, пришел Червинский, я ему передала, он их внес. Потом мне говорит: «Знаете, вам надо все это согласовать с композитором. А вот вам еще текст, попросите, чтобы он дописал один номер». Я, не подозревая подвоха, позвонила Шостаковичу, сказала, что я приду согласовывать поправки к оперетте «Москва, Черемушки». И поехала к нему домой, он жил тогда на Кутузовском проспекте. И, странно, когда я пришла, то почувствовала, как будто несла что‐то тяжелое и вдруг его не стало. Словно что‐то отпустило в душе. Он был очень деликатный человек, мои поправки, наверное, не сильно заинтересовали его, но он их посмотрел и сразу согласился. Но сказал, что никаких новых номеров к этой оперетте сочинять не будет, и я ушла.
Иногда я видела его в концертах. Я была на премьере его «Сатир» — романсов на стихи Саши Черного, замечательные, до сих пор их очень люблю. Пела Галина Вишневская. Дмитрий Дмитриевич пришел с палкой, у него была сломана нога, ее починили. Его сопровождала дочь Галя. Еще я была на первом московском исполнении виолончельного концерта Дмитрия Дмитриевича. Он сидел впереди на несколько рядов и все время на меня оборачивался.
Потом он поехал на какой‐то фестиваль в Горький, и мне вдруг позвонил Слава Ростропович, который тоже там был. Они ездили на Славиной машине «Опель‐Капитан», Слава забыл ключ от багажника, они его в дороге ломали. Дмитрий Дмитриевич ходил около и говорил, что никогда немцу не сделать такого, чтобы русский не мог сломать... Слава сказал, что Дмитрий Дмитриевич очень мной интересуется. Вскоре Шостакович действительно мне позвонил, видимо, Слава дал ему мой телефон. Пригласил к себе домой, на Кутузовский.
Мы стали как‐то понемножку видеться и разговаривать о том о сем. И вдруг я поняла, что он знает примерно все то, что знаю я, потому что тоже рано лишился отца; тот умер, когда Шостакович был еще очень‐очень молодым. Они жили трудно после смерти отца. Пришлось зарабатывать на жизнь. Старшая сестра давала уроки музыки, он аккомпанировал в немом кино. Он мне как‐то сказал: «Знаешь, когда я впервые познакомился с профсоюзами?» Я говорю: «Когда?» — «Когда был тапером в двадцатые годы в Петрограде. Мы с какой‐то девушкой играли перед экраном по очереди, а нам почти не платили. Было голодно, есть было нечего. И однажды мы пошли к владельцу этого кино за деньгами. А он нам: “Молодые люди, как вам не стыдно, я для искусства готов последнюю рубашку отдать, а вы тут со своими проблемами!” Ну мы и ушли восвояси. Но вмешался профсоюз, ему пришлось заплатить». В общем он играл за мизерные деньги в обшарпанном кинотеатрике «Пикадилли», отапливаемым маленькими печками, в невыносимой духоте, с грудами мусора по углам и неопрятной публикой, люди лузгали семечки и сплевывали шелуху на пол. Петроград еще не оправился после Гражданской войны, транспорт плохо ходил, и в семье сильно голодали, примерно так же, как мы в начале блокады в Ленинграде. Это было очень похоже. Он вспоминал, что, когда начался НЭП и разрешили свободу торговли, он однажды шел с приятелем по Невскому, и вдруг, о чудо, они увидели в витрине вазочку, накрытую салфеточкой, а там лежало настоящее пирожное...
Мать его обожала и говорила, что он «необыкновенный мальчик». Ему было 13, когда родители обратились к ученику Листа, великому пианисту и дирижеру Александру Зилоти, и попросили послушать сына. Зилоти сказал: «Мадам, все матери считают своих детей замечательными. Он не будет композитором». И когда они шли обратно, он плакал всю дорогу. Мама отвела его к директору Петроградской консерватории Александру Глазунову. И в те же 13 лет Шостакович туда поступил. Он занимался у профессора Штейнберга, ученика Римского‐Корсакова. В Петрограде нечего было есть, и Глазунов через Максима Горького исхлопотал ему паек как особо способному музыканту. Паек состоял из селедки и иногда какой‐то еще еды... Тем не менее по окончании фортепианного класса его вычеркнули из списка студентов. Он хотел продолжить занятия в академическом курсе, как сейчас сказали бы, в аспирантуре, но его исключили за «явную незрелость». По выражению мамы, «Митю изгнали из консерватории». Но через несколько лет взяли обратно на аспирантский курс композиции. Он уже сочинил Первую симфонию, ее зачли как дипломную работу и рекомендовали к публичному исполнению. И весной 1926 года она прозвучала в Ленинградской филармонии. Шостакович стал композитором. С тех пор он всегда безумно волновался перед премьерами...
Довольно скоро я стала звать его «Митя», и мы перешли на «ты». Совершенно неожиданно он попросил, чтобы я стала его женой. Я немедленно сказала, что я не могу, об этом не может быть и речи. И ушла. Я знала, что у него дети мои ровесники, что бы я там с ними делала — с Галей, с Максимом? Жена его умерла восемь лет назад, ну и как я туда? И он окружен людьми его возраста, в основном знаменитыми, я вообще с ними разговаривать не смогу! Но он как‐то уперся, что ему нужно, чтобы я стала его женой. Это продолжалось довольно долго. Я тоже все упиралась, до тех пор, пока он не вышел из себя и не поставил вопрос ребром: «Даю тебе час, или ты становишься моей женой, или нет». Это было серьезно сказано. Тут я поняла, что если отвечу «нет», то завтра его уже не будет. И тогда я задумалась, пошла домой и собрала чемоданчик, чтобы переехать к нему. Мне и в голову не пришло, что надо взять такси. Я поехала на метро, с пересадкой, в час не уложилась. И когда добралась, он считал, что я уже не приду. Он позвал своего приятеля, они купили бутылку водки, выпили ее, и он был пьяный и очень несчастный. Я уложила его спать. И началась какая‐то другая жизнь. Нельзя сказать, чтобы очень спокойная, но другая.
Он позвонил с утра своему приятелю Лео Арнштаму, сказал: «Лёля, я женился. Хочешь познакомиться с моей женой — приходи к нам завтракать». Лео Арнштам тоже когда‐то учился на пианиста в Ленинградской консерватории, но увлекся кино, стал кинорежиссером. Позже я узнала, что у него была чудесная библиотека, он имел даже все 90 томов собрания сочинений Льва Толстого. Друзья его звали Лёля.