МОЯ ЖИЗНЬ (воспоминания).

©Павел Игоревич Ива́нов-Остосла́вский

МОЯ ЖИЗНЬ
(воспоминания)



Эпиграф:
«Приданья нашей старины
И ностальгические сны… »
А.С.Пушкин.



Под редакцией автора.




Святая Русь. Херсон. 2010.


ПРЕДИСЛОВИЕ.
Моя жизнь. Какой она была? Да, собственно говоря, разной. Плохого было в ней гораздо больше, чем хорошего. В ней было много проблем и тягот, которые я преодолевал с большим трудом. Часто смерть – мнимая или реальная – стояла за моей спиной. Мне не страшно умирать. Родители моей мамы привили мне один жизненный принцип, которым я пользуюсь всегда: «Умри, но сделай!» Мне в жизни было трудно, даже очень трудно. Многое давалось с большим усилием, с надрывом, через «не хочу», через «не могу», через «невозможно»... Поэтому, каждый этап своего земного бытия, я воспринимал, как последний. Думал: «Умру, но сделаю! А, если не сделаю, то тогда точно умру!!! » Даже, когда учился в университете (звёздная для меня пора), я выбрал себе девиз, который написал на тетрадке с конспектами по латинскому языку: «Aut vincere, aut mori!» – «Победа или смерть!» Это девиз гладиаторов, конкистадоров, спецназовцев: словом – воинов. Как так произошло, что я – поэт, в высшей степени миролюбивый и гуманный человек, взял за жизненный принцип воинский девиз, от которого у нормального человека могут мурашки пробежать по коже от страха? Когда твоя жизнь – вечный последний бой и вечная неисправимая трагедия, поневоле станешь спецназовцем, ежеминутно штурмующим последний свой рубеж…
Моё мироощущение очень трагично. То событие, которое обычный обыватель воспринимает просто как банальную неприятность, в моей душе нередко вызывает негативные эмоции колоссального масштаба. Эти эмоции потом, как правило, изливаются на бумагу. Так рождаются стихи. Огромные излишки чувств, нереализованных желаний, различных душевных потенциалов, не нашедших себе применения в реальной жизни, – превращаются в литературные произведения.
Человеческая память имеет одно характерное свойство: она сохраняет всё доброе, приятное, хорошее, что произошло в жизни с человеком, а всё злое и скверное притупляет или вовсе стирает со своих скрижалей. Как правило, в мемуарах описываются события, на которые автор смотрит сквозь розовые очки ностальгии, любви и нежности к умершим близким, тоски по чему-то дорогому, не сбывшемуся, ушедшему безвозвратно… Эти воспоминания – не исключение. Я во многом обошёл в них мои многочисленные личные трагедии, скорби, обиды. Здесь нет всего самого страшного и неисправимого, что произошло со мной в жизни. Не хочется вспоминать о плохом. Что было, то было. Было и прошло… Скверну оставим на потом, а сейчас займёмся реконструкцией собственного прошлого: вспомним хорошее, помечтаем, предадимся светлой печале о дне вчерашнем...
В добрый час!



ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО.
С самого раннего детства я был очень болезненным ребенком, слабым, худым до невероятности. Мама (Людмила Александровна Мадыкина) и бабушка Мария меня буквально «вымолили»… Я бы не выжил, но меня спасло два очень важных обстоятельства: за мной был прекрасный уход и я чрезвычайно любил поесть. Благодаря этому уже годам к десяти я стал немножко поправляться. Все ещё был худым, но вид уже приобрёл не изможденный, как в раннем детстве, а просто стройный.
Помню я себя лет с четырёх. Помню большое окно в нашей с мамой спальне. Оно выходило на улицу Черноморскую (в Херсоне). Помню, в окне был вид на дальние девятиэтажки. Их торцы были украшены первомайскими плакатами, на которых рабочий и крестьянка – радостные и дебелые – поздравляют друг друга с праздником. Отлично помню родителей моей мамы: дедушку Александра Ивановича Мадыкина и бабушку Марию Михайловну Сацевич. Дедушка в моем детстве всегда олицетворял собой мужественность, ум, силу и практичность. Он сумел устроиться в жизни так, что члены его семьи никогда не испытывали особых затруднений ни с жильём, ни с престижной работой, ни в развлечениях. Многие дедушкины друзья и знакомые принадлежали к кругу лиц, о которых говорят иногда с уважением и страхом: «сильные мира сего… ». История сохранила придание о том, например, что дед дружил с Юрием Томским (с 1954 года) – сыном руководителя Советских профсоюзов. Юрий был с семьёй сослан в Красноярск (в этом городе и произошло их знакомство). У него было две дочери-близняшки. Он работал в какой-то конторе, которая занималась организацией туристических экскурсий по всему Советскому Союзу. Через Томского дедушка познакомился со Светланой Аллилуевой – дочерью Сталина. Он был в её роскошной квартире в доме на Котельнической набережной – в Москве. В поезде Москва-Пекин дед встретился с Александром Вертинским. Данный случай сделал впоследствии его поклонником творчества этого знаменитого артиста и певца.
В Новосибирске дом, принадлежавший нашей семье, находился на углу улиц Красный Проспект и Державина. Соседями по улице Державина были Покрышкины. Дед дружил с ними, пока судьба не забросила его из Новосибирска, как говорится, в дальние края. Один из сыновей Покрышкиных впоследствии стал знаменитым советским лётчиком-истребителем. Звали его так же, как и моего деда – Александром Ивановичем и был он моложе моего предка всего на один год.
Дедушка Александр хорошо знал многих представителей государственной и советской элиты. О некоторых он отзывался очень уважительно. Он часто говорил о Щербицком (председатель Совета Министров УССР) и Косыгине (председатель совета Министров СССР). Дед восторгался этими людьми как реформаторами и стратегами, которые мыслят по-государственному. Он неплохо знал их лично, бывал на различных приёмах несколько раз в Москве и в Киеве. Он говорил о Косыгине, с которым познакомился ещё в Новосибирске, что это очень умный, волевой, образованный и знающий своё дело человек. Очень сухой и деловитый в общении, Алексей Николаевич всегда вёл разговор только по существу, не терпел лирических отступлений и «воды». Его трудами и умом, говорил дед, была поднята страна из руин после войны, он был великим созидателем, сделавшим очень многое, чтобы построить благополучную жизнь для простых людей. О Владимире Васильевиче Щербицком дедушка Александр отзывался, как о неутомимом деятеле, обладавшим огромной работоспособностью, требовательностью к подчинённым и волей. За годы своего руководства Украиной Щербицкий поднял выпуск сельскохозяйственной продукции в четыре раза. Этот факт вызывал в душе деда особенное благоговение. А вот о Херсонском обкоме партии дед говорил с презрением и насмешкой…
Члены маминой семьи всегда очень любили музыку. У мамы было огромное количество пластинок для проигрывателя, в основном классического репертуара: оперы, оперетты, водевили. Произведения Моцарта, Баха, Бетховена, Римского-Корсакова, Брамса, Чайковского. Были на пластинках записи певцов: Шаляпина, Козловского, Лемешева, Галины Вишневской. У дедушки в квартире стояло старинное австрийское пианино XVIII века. Он и мама иногда на нём играли. Но потом дедушка тяжело заболел, мама за ним ухаживала, работала на производстве от зари до зари (в проектном институте ведущим инженером). В конце концов, им обоим стало совсем не до музицирования, и пианино со временем продали.
Первое моё впечатление от жизни – стихийность. Года, пожалуй, в четыре, а, может быть, и раньше, я вдруг подумал: «Что это такое, жизнь? И вообще, куда я попал?» Жизнь сразу показалась мне хаотичной, какой-то безначальной и бесконечной, стихийной, полной случайностей, а ещё – несправедливой... «Человеческий мир устроен по законам здравого смысла и рассудка, а не доброты и милосердия,- вдруг решил я… ». Иногда мироустройство мне казалось абсурдным и очень жестоким, но разобраться во всём этом, будучи четырёхлетнем ребёнком, я, конечно, ещё не мог...
В детстве (особенно, в тот период, когда ребёнок, пусть ещё и считается маленьким, но когда уже в нём просыпаются отчётливые мысли и чувства) я впервые ощутил радость познания этого мира. Каждое новое утро я просыпался с ощущением, что родился заново. Каждый раз, когда я сбрасывал с себя забытье сна, я казался сам себе первооткрывателем нового прекрасного мироздания. Новизна моих ощущений была настолько острой, яркой, будоражащей сознание, что окружающая меня жизнь казалась мне фееричной, и вечно молодой, как хорошенькая и весёлая девушка-подросток, о которой никогда и не скажешь, что через каких-нибудь 70 лет она превратится в раздражительную, смертельно уставшую от жизни, сморщенную старуху.
Особенно я любил летние дни, когда огромное золотое и яркое солнце светило над городом, заполняя тёплым заревом нашу с мамой спальню. Радостью, надеждами на лучшее, счастьем заполнялась тогда моя душа… Так мне хотелось жить, так хотелось мечтать, любить и делать добро. Помню, бабушка Маша в такие погожие дни выходила на балкон кормить крупой птиц. Такими забавными и беззащитными казались мне маленькие коричневатые воробьишки, которые клевали пшено из бабушкиной пригоршни. Я так их жалел, пытался погладить и взять на руки, как будто они были котами, которых я всегда прижимал к себе и тискал в объятьях. Но, эти юркие птички, испугавшись меня, отскакивали в сторону и улетали прочь.
Воспитание, которое мне пыталась дать мамина семья, было построено на практичности, рациональности, уме, спартанстве. Недаром, дедушка Саша был прирождённым стратегом, добытчиком и бойцом. Всё он делал по уму и расчёту. Во всем у него присутствовал анализ ситуации, знание людей, жизненный опыт, учёт и устранение возможных рисков. К этому всему он старался приучить и меня. Но, как говорится, не тут-то было… Я оказался человеком малопригодным к восприятию дедушкиных жизненных установок.
Отец (Игорь Михайлович Иванов) воспитывал меня совершенно по-другому. Я почти не слышал от него слов о том, что мужчина должен быть борцом за свои интересы и интересы своей семьи, что он обязан много зарабатывать, побеждать конкурентов в борьбе за лучшее место под солнцем, вгрызаться в жизненные блага, бороться за женщину. Папины мировоззренческие установки всегда были абстрактны и направлены на достижение морально-этических и чувственных идеалов. Папа учил меня быть человеком Чести. Он прививал мне благородство, милосердие, доброе отношение к людям и животным, воспитанность, стремление к аристократизму и совершенству во всём. Он говорил о том, что следует всегда выполнять свой долг, помогать ближним своим, быть милостивым и великодушным человеком. Отец учил меня священному отношению ко всему прекрасному, изящному, утончённому. Он очень радовался, когда у меня стали получаться настоящие, хорошие стихи. Он хотел, чтобы я стал врачом, но, когда я определился с профессией не в пользу медицины, а в пользу литературы, не очень-то и огорчился. Он только покачал грустно головой и сказал:
– У каждого человека свой путь. Суждено тебе быть поэтом, будь им, ну, а как станешь зарабатывать себе на хлеб, это другой вопрос. Поживём, увидим…


* * * * *


Помню, когда мы с дедушкой Александром ездили на дачу, мы проезжали сначала восточный микрорайон, потом село Антоновку, потом бескрайнее поля, потом военный городок артиллеристов и связистов, потом снова поля, потом, недалеко от села Садовое, сворачивали у указателя «Дачи-1» направо. Потом, двигаясь по грунтовой дороге, сворачивали ещё раз направо, и вот мы оказывались под густым раскидистым шелкуном. Дедушка там ставил свою машину. Это как раз и была наша дача. У нас там был небольшой каменный и очень уютный домик. Мы там останавливались на сутки-двое. Как правило, приезжали туда на выходные. Бабушка с нами не ездила – у неё были очень больные ноги. Передвигалась она тяжело. Наша дача располагалась в месте слияния Днепра и Ингульца. Большая и тенистая, с огромными старыми деревьями, она казалась мне целым лесом. Это было тихое место. Бывало, в полной тишине слышался звук мотора проходящей по реке лодки. Стрекотанье это походило на звуки издаваемые насекомыми. Когда я был совсем маленьким, мне казалось, что таким голосом поют какие-то бабочки или кузнечики. Помню осенью душистый, терпковатый аромат яблок сортов Антоновка и Семерика. Как я любил эти яблоки! Кисловато-сладкие, пахучие, большие… Никакие бананы или ананасы с ними не сравнятся!
Моя бабушка Мария была обрусевшей полькой. По-польски она хорошо читала и говорила. Но католицизм не признавала. От католицизма отказалась ещё её мама. Их семья пережила очень тяжелые события. Ужасы сталинских репрессий и войны заставили бабушку и её родных разувериться в западной религии (и вообще в существовании Бога), а православие было для них чужим…
Так сложилась бабушкина жизнь, что она, когда ей было лет десять (бабушка 1901 года рождения), была увезена матерью из Брест-Литовского, где их семья жила раньше, в Китай. У бабушки ещё имелась младшая сестра – Вера. Все втроем они поселились в городе Харбин. Жизнь там была значительно дешевле, чем в России, к тому же, Харбин был полностью заселён тогда русским и русскоговорящим населением, китайцев там проживало мало, поэтому семья Сацевичей никаких культурных и языковых проблем там не испытала. Тамошним выходцам из Российской Империи казалось, что они никуда и не уезжали. Потом бабушкина мать Анна Степановна Сацевич (в девичестве Нецкович) вышла замуж во второй раз – за Каспера Семашко, начальника участка на КВЖД. Её первый муж – Михаил Сацевич – тоже был железнодорожным служащим. Он умер молодым: погиб под колёсами поезда.
В 30-е годы Сацевичи, приняли новую фамилию – Семашко – и переехали в Советскую Россию. Бабушка Мария поступила на медицинский факультет университета. С третьего курса её забрали чкисты. Ей предъявили ложное обвинение в том, что она одновременно китайская, английская и японская шпионка (!). Тогда она была беременной, так что моя мама родилась в местах не столь отдаленных – в Новосибирской тюрьме.
В 1955 году дедушка Саша, бабушка Мария и моя мама переехали в Херсон. Дед сразу стал работать в нашем городе главным инженером строящегося ХБК. До этого семья Мадыкиных жила в Ростове-на-Дону, ещё раньше – в Новосибирске и Канске (в Новосибирске дед окончил конструкторский факультет строительного института).
Дедушка Саша болел тяжелой формой сахарного диабета. Он постоянно кололся инсулином и соблюдал диету. Помню, как бабушка часто ругала его за отклонения от правильного диетического питания. Он любил сало и разные мясные блюда, в состав которых входила белая мука (например, пельмени или беляши). Согласно правилам здорового питания для диабетиков, такие кушанья к употреблению были запрещены.
Дедушка Александр очень гордился орденом «Трудового Красного Знамени», которым его наградила советская власть за строительные и административные достижения. Вообще же, начальство его всегда ценило и понимало, какого уровня он специалист. Ему предлагали должность заместителя министра лёгкой промышленности Украины по капстроительству. Он, было, согласился, перевёз вещи в огромную пятикомнатную квартиру в Киеве, но тут в его судьбу вмешалась тёща (Анна Степановна Семашко), которая жила в дедушкиной семье и которая, будучи уже тяжело больным человеком, не захотела переезжать в большой и незнакомый город. Так дед и остался работать в Херсоне.
Дедушка Александр хранил как самую, может быть, дорогую для себя реликвию офицерскую планшетку времён войны. История её такова. Когда началась Великая Отечественная, его старший брат Сергей получил призывную повестку в действующую армию. Ему надлежало прибыть на железнодорожный вокзал и откуда прямиком отправиться на фронт. Так он и сделал. Его провожал на вокзале дед Александр. Была торжественная обстановка. Звучал марш «Прощание славянки». Они на память обменялись планшетками. Надеялись ещё обязательно встретиться. Но, не судьба… Старший лейтенант инженерно-сапёрных войск Сергей Иванович Мадыкин погиб на восьмой день войны в Прибалтике при обороне моста. О своём старшем брате дедушка сохранил на всю жизнь воспоминания, овеянные теплом и болью… «Прощание славянки» он всегда слушал со слезами на глазах…
У дедушки уже в конце жизни было мало друзей. Среди них – соседи по гаражу, где дед держал свою машину – «Волгу» ГАЗ-22 цвета «кофе с молоком». Хорошо помню одного – Макарыча (Михаила Макаровича Романова, бывшего капитана первого ранга черноморского флота, фронтовика). Дедушка с Макарычем рассказывали друг другу разные истории о войне, делились жизненным опытом и советовались на самые разные темы. Конечно, обсуждали политику, ругали Горбачёва, вспоминали об эпохе Брежнева, как о начале большого разворовывания страны и сравнивали советское житьё-бытьё с дореволюционными временами.
Иногда, выкуривая трубку крепкого табака, дедушка рассказывал бесконечные и сказочные (сказочные для меня, конечно) истории о далёкой и загадочной стране Ирак. Дедушка когда-то был главным инженером строящегося ХБК в городе Кут. Он говорил, что арабы относились к нему, как к настоящему «белому господину»… Дедушкиной иронии, которую он вкладывал в выражение «белый господин», я не улавливал. Я всё думал: «Разве бывают не белые господа, а, например, зелёные или синие?»
У нас была просторная и очень светлая квартира на углу улиц Перекопской и Черноморской, в «сталинке». Эту квартиру наши знакомые между собой называли «генеральской». Все дома принадлежавшие херсонскому ХБК, в том числе и наш, строились под руководством деда. Он выбрал для своей семьи квартиру, какую захотел (тогда в доме ещё не было жильцов – он получил жилплощадь первым, поскольку являлся к тому времени управделами ХБК). Потолки были высотой – 3,20 м. Из огромных окон, выходивших на улицу Перекопскую, открывался очень живописный вид: днепровские плавни, Цурюпинск, степь, уходящая за горизонт…
Может быть, истоки моей мечтательности находятся в этом пейзаже? Как любил я в детстве встречать у окна рассвет, наблюдать, как утром оранжевое солнце постепенно выходит из-за горизонта, из-за далеких деревьев, растущих на той стороне Днепра. Я мог смотреть часами в окно нашей гостиной и мечтать, мечтать, мечтать…
Вообще, я рос очень ленивым и праздным ребёнком. Просто побродить среди деревьев на даче или по набережной Днепра в городе для меня было куда большим развлечением, чем что-нибудь сделать руками: починить табуретку или поменять дома перегоревшую лампочку. Настроение – вот что было для меня важным и действительно необходимым в жизни. Я все делал по настроению или по вдохновению.
Однажды дедушка Александр читал мне поэму Пушкина «Руслан и Людмила». Время было уже позднее, и я в какой-то момент стал засыпать. И вот слышу сквозь сон:
– Там днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом...
Дедушка заметил, что я дремлю, и говорит:
– Да ты меня не слушаешь. Он решает повторить фразу, прочитанную последней, и я снова слышу:
– Там днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом...
В моей голове эта фраза, видимо, крепко отложилась, записалась на подкорку, как говорится. На следующий день я у бабушки Маши спрашиваю:
– Бабушка, а кто такой Катучёный?
– Да нет такого, отвечает она, – есть только кот учёный.
Но я стал её уверять, что Катучёный – это персонаж сказок Пушкина и, что дед про него мне вчера читал. Тогда бабушка спросила:
– И как же он, по-твоему, выглядит?
– Катучёный – это один из невиданных зверей, о которых упоминается в предисловии к «Руслану и Людмиле», – сказал я.
И вдруг я представил себе этого странного зверя – Катучёного. У него не было никаких лишних рогов или крыльев, по виду он напоминал обычного жирного кота, но морда его мне представилась необычайно широкой и щекастой.
– Катучёный, – сказал я бабушке Маше, – это кот профессорского вида!
Услышав такое от меня, она очень смеялась.
И в семье моего отца и в семье мамы всегда было много домашних животных, в первую очередь кошек. Хотя мужчины относились к ним, в общем-то, сдержанно, для мамы и бабушек кошки были не просто приятными на ощупь, ласковыми и забавными зверьками, а чем-то значительно большим. Мама всегда относилась к ним, как к собственным детям. Она постоянно лечила их, покупала средства против блох, кормила чем-нибудь вкусненьким. Бабушка Маша тоже этим увлекалась. Она часто повторяла: «Не люблю людей, но люблю животных!»
В детстве я очень любил смотреть по телевизору художественные фильмы. Первым фильмом, который произвёл на меня сильное впечатление, был «Стакан воды». Потом мне очень понравился сериал «Гардемарины, вперед!». Оба эти произведения телеискусства были посвящены жизни аристократии. Мне эта тема пришлась по душе, как никакая другая. Красавицу-королеву Наталью Белохвостикову, благородного и мужественного Кирилла Лаврова и коварную Аллу Демидову из «Стакана воды» я запомнил на всю жизнь. Конечно, мне очень нравились советские оперетты. В них неизменный щеголеватый «маркиз» Игорь Дмитриев вместе с братьями Соломиными совершает массу красивых поступков, очаровывает всех прекрасных женщин и являет всем окружающим образец изящества и аристократизма. Как актёры мне очень нравились Юрий Яковлев, Владислав Стрежельчик, Василий Ливанов, Маргарита Терехова, и, конечно, же, самый прославленный и гениальный, любимец всей отечественной интеллигенции – Иннокентий Смоктуновский.
Одним из самых желанных и интересных развлечений в детстве было у меня играть с собакой Тимофеем – с Тимкой. Тимка был псом, так сказать, породы «дворняга», но, всё-таки у него проглядывали во внешности некоторые черты «водолаза». Нрава он был вполне дружелюбного и компанейского. Я любил кататься на нём верхом, как на лошади. Тимка всё терпел и не лаял, не рычал, если я неловко тянул его за длинную шерсть или заглаживал до невозможности. Тимка, когда мы ездили на дачу на машине, уходил с сидений в багажник и лежал там. Я же всегда лез за ним. Обнимал его там. Так мы и лежали вместе в просторном фургоне, в обнимку, пока не приезжали на дачу и ни раздавалась команда дедушки, адресованная мне и псу: «Ну, компания, вылазим!»
Часто дедушка Саша, Тимка и я гуляли в Приднепровском парке. Парк был рядом с нашей квартирой. Большой и тенистый, он напоминал о сталинских временах своими статуями, изображавшими рабочих, колхозниц, спортсменок и ещё каких-то мускулистых «товарищей» той поры. Мне нравилась тамошняя природа. Деревья, цветы, животные вызывали во мне умиление и желание заботиться о них. В восточной части парка, поблизости от детского кафе «Золотой ключик», когда-то размещался аттракцион: крытый павильон с электроавтомобилями, которые подключались к источнику питания с помощью высоких штанг. В этом отношении они чем-то напоминали троллейбусы. Автомобили были двухместными. Иногда я катался на них. Потом этот аттракцион убрали. В середине 80-х годов на том месте построили большую крепость в духе средневековья. Нынешняя детвора, наверное, не застала её. Крепость была построена из красного кирпича. Она имела все конструктивные элементы, какие были во времена средневековья у каждой настоящей крепости: бастионы, куртины, башни, бойницы, всевозможные деревянные лестницы и переходы, ну и, конечно же, рвы с поднимающимися мостами на цепях. А ещё там было несколько горок, с которых дети могли скатываться на землю с 10-15-метровой высоты. Не считая большого железного самолёта, напоминающего советский истребитель и установленного в северном углу крепости, вся обстановка создавала правдоподобную иллюзию старины. К сожалению, в лихие 90-е эту крепость местные жители разобрали по кирпичику. Сейчас на том месте растут деревья, и ничто не напоминает о ней, как будто бы и не было её вовсе…
У меня было много игрушек: машинки, мягкие звери в виде щенков, слоника, большого медведя, которого я очень любил. Пожалуй, самой любимой моей игрушкой в детстве был автомобильный конструктор. Бабушка и мама купили мне уже готовые, собранные из него машины. Но эти автомобили, по правде сказать, были примитивно сконструированы. Я принялся их усовершенствовать. Вскоре мои поделки абсолютно перестали походить на покупные. Они были мною придуманы значительно сложнее и интереснее. Хотя уже и прошло много лет со времён моего детства, но я до сих пор благодарен родителям за этот конструктор. Он развил во мне творческие способности и любовь к созиданию.
Хотя дедушкина квартира и считалась, так сказать, «генеральской», обставлена она была более чем скромно. На формирование деда Александра огромное влияние оказала война. Она сделала его суровым, порой жестоким, напрочь лишённым какой-либо тяги к роскоши и увеселениям человеком. Наш быт иногда напоминал окопное житьё офицера в землянке в три наката, расположенной где-то поблизости от передовой…
На квартиру к отцу мама меня водила редко. Дед с папой были в вечной ссоре, да и бабушка своего зятя тоже мало жаловала. Дед называл папу «барин», а меня, когда был зол или чем-то недоволен, «барчук». Хотя гражданская война между белыми и красными давно кончилась, но в моей семье она продолжалась.
В мои нечастые приезды к отцу, в его дом, он всегда устраивал для меня культурную программу. Как правило, я приезжал к нему на выходные. Мы с папой иногда ходили гулять. Брали с собой и маму. На улице Суворова ели мороженное, ходили летом к Днепру на набережную, иногда – на пляж. Изредка папа делал для меня из дерева различные поделки. Один раз сделал шпагу: клинок выпилил из длинной ровной палки, а эфес и гарду свил из толстой медной проволоки. Шпага на вид получилась совсем как настоящая, к тому же красивая – эфес был выполнен исключительно замысловато. Я всё заставлял отца на таком оружии фехтовать. Потом как-то он сделал для меня из кровельного железа саблю, точнее, шашку. Я играл с ней долго, пока не погнул лезвие о какие-то деревяшки (рубил палисадник и, кажется, ещё что-то). Самым интересным, но в тоже время немного огорчительным развлечением была игра в шахматы. Имея первый разряд по шахматам, папа постоянно меня обыгрывал. Это было очень обидно, но я старался научиться играть хорошо, поэтому обиду гнал прочь. Даже, чтобы доказать папе свою спортивную состоятельность и наличие ума (который так необходим для успешных занятий шахматами), лет в двенадцать я поступил в районную шахматную школу. Знаменита эта школа была тем, что её выпускницей была сама Инна Гапоненко – чемпионка мира среди девушек (женский подростковый разряд). Она ходила в школе грудь колесом (то есть, с оттенком важности и своей значимости), ну а я тогда только начинал играть, так что смотрел на Инну с большим интересом.
Иногда мы с отцом ходили стрелять из пневматического оружия в тир. Летом упражнения в меткости ещё сочетались с речными прогулками. Папа, мама и я брали билет на пароход и шли на нём в городок Голая Пристань, который расположен неподалёку от Херсона, на противоположном берегу Днепра. Я любил бывать в Голой Пристани. Во-первых, этот город не такой как Херсон, и там есть свои маленькие достопримечательности; во-вторых, стрелять из пневматического ружья мне было всегда занимательно (там был тир); в-третьих, отец мог купить мне какую-нибудь интересную игрушку. Так, как правило, и происходило.
Однажды папа приобрёл для меня большой игрушечный трейлер, на котором было много коллекционных маленьких машин, в основном «Мерседесов». Я был несказанно рад! Вот настоящий подарок для любителя автомобилей – такого, как я!
Помнится в 1986 году, наверное, в конце мая, к нам приехали родственники из Киева: родные сёстры тётя Лена и тётя Нина Адамовичи. Они привезли двух своих детей. Эти молодые женщины приходились троюродными сёстрами моей маме по линии Нецковичей. Нецковичи были первоначально зажиточными Варшавскими мещанами, но во второй половине XIX века они стали разъезжаться из Варшавы во все края Российской Империи. Предки тёти Лены и Тёти Нины оказались в Киеве.
Хотя они были родными сестрами, но характером обладали очень различным. Нина была младше, смуглая и очень красивая. Имела большой успех у мужчин. Лена была старше, умнее и энергичнее. У Нины муж был врачом, пластическим хирургом, а у Лены каким-то штабным армейским чином. Он хорошо умел рисовать. У них была квартира на Крещатике, светлая и просторная. Они её получили, когда вернулись из Германии, из Западной Группы Войск. Обе сестры закончили ВУЗы, одна библиотечный, а другая журфак Киевского госуниверситета.
Тогда, как раз, взорвалась Чернобыльская АС. Лена и Нина Адамовичи приехали в Херсон, чтобы спасти себя и своих детей от радиации.
Я их обеих совершенно не воспринимал, как своих тёть, поскольку они были значительно моложе моей мамы, а отцу они просто годились в дочери. Мой брат родной по папе – Сергей – и двое моих троюродных братьев и сестра как раз были близки по возрасту к Лене и Нине.
Тётя Лена и тётя Нина пробыли в Херсоне всё лето. Кончилась история их пребывания у нас тем, что они поссорились с дедом Александром, который не терпел расхлябанности и несобранности от других, особенно от детей и женщин. К тому же, у них были такие «столичные» замашки, от которых дед просто приходил в ярость. В сентябре они уехали. На этом дело и кончилось.
Дед Александр иногда рассказывал мне истории о своих предках. От него я узнал, что его отец был богатым крестьянином, потом рабочим. У него были собственные земельные угодья, небольшой лес, мельница («крупорушка»), на которую привозили молоть муку со всей округи. Дедушкин отец – Иван Федорович (Федотович) Мадыкин принадлежал, видимо, к «столыпинским» крестьянам. Жил он где-то под Канском, в Сибири. Как рассказывала мне мама, Иван Федорович очень любил животных. Бывало, пойдет на ярмарку за чем-нибудь нужным, а возвращается оттуда со слепой старой тощей лошадёнкой.
– Зачем тебе такая кобыла,– Иван? – спрашивала у него в таких случаях жена Наталья Сергеевна, – ты её, что на убой взял?
Но Иван Федорович в ответ только качал головой…
Через полгода эта лошадь, уже откормленная и ухоженная, запряженная в легкую бричку, возила моего прадеда по его крестьянским делам.



* * * * *


Отцовский дом был для меня совсем другим миром. Там многое казалось сказочным, волшебным, загадочным. У папиной мамы – бабушки Юлии – над кроватью висел гобелен. На нём была нарисована мельница, небольшой, но очень аккуратный домик, горный ручей, который крутил мельничное колесо. На заднем плане – горные хребты у подножия поросшие лесом. Их пики, покрытые ледовыми шапками, блестели на солнце. Альпийский пейзаж, изображенный на гобелене, казался мне верхом идиллии. «Вот там бы и жить!», – думал я.
Отец моего отца – Михаил Николаевич Иванов – удивлял меня своими художествами. Когда он садился за мольберт и начинал рисовать, я становился свидетелем непонятного, но завораживающего священнодействия. Масляные краски пахли необычайно приятно. Я видел, как чистый лист картона волшебно покрывался каким-либо изображением. Дедушкины мазки были точными, выверенными. Уже в раннем детстве я чувствовал его художественный талант и профессионализм.
Вообще же в доме отца все дышало стариной, книгами и искусствами. У папы были все многотомные труды по истории, изданные когда-либо в нашей стране: начиная от Карамзина, Соловьёва и Ключевского и кончая советскими изданиями последних лет. А сколько в нашей домашней библиотеке находилось одиночных исторических книг: и «Жены двенадцати цезарей», и «Воспоминания маршала Жукова», и «Большой иллюстрированный атлас первобытного человека», у которого на суперобложке был изображен огромный задумчивый питекантроп. Немало у нас было изданий по военной истории, нумизматике, геральдике. На книжных полках в отцовском доме стояли и подписные издания классиков мировой и русской художественной литературы.
В доме деда Александра тоже было немало книг. Кроме толстенных сочинений известных авторов, там находилось много журналов и изданий, посвящённых Великой Отечественной войне. В огромном библиотечном шкафу, который занимал всю северо-западную стену в спальне дедушки и бабушки, находились целые залежи «Нового Мира». Были там ещё журналы: «Красная Звезда», «Вокруг света», «Сделай сам» и ещё какой-то о животных. «Сделай сам» и о животных выписывались для меня. Это были детско-юношеские издания.
Мои любимые произведения в детстве – сказки Пушкина и «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Сначала мне их читала мама, потом, когда я сам научился читать, эти книги стали для меня настольными.
Папа свято относился к прошлому своей семьи. Когда он пересматривал старинные документы и фотографии, доставшиеся ему от предков, нельзя было рядом с ним разговаривать, даже находиться. Он сразу выпроваживал меня из комнаты, и я мог только издали смотреть, как он перелистывает коричневые плотные листы с царскими гербовыми печатями и вензелями. Он и меня научил относиться к старине с трепетом и благоговением…
Папа был бывшим фронтовиком. Участвовал в Великой Отечественной войне. Воевал простым солдатом в пехотных и сапёрных частях. Получил два ранение, второе – тяжелое. Почти год пробыл в тыловых госпиталях (госпиталь, где он лечился, находился в Новосибирске на Красном Проспекте, как раз на той же улице, где жила со своей семьёй моя мама – тогда маленькая-маленькая девочка, но в те времена они, конечно, не встретились), потом получил инвалидность третьей группы и вернулся домой. В одном батальоне с ним служил его отец – мой дед.
К одному из папиных пиджаков были постоянно прикреплены его ордена и медали. Папины награды составляли предмет особой гордости в нашей семье. Бывало, мы втроём (папа, мама и я) гуляли 9-го мая по городу. Нас встречали многие знакомые, раскланивались с папой, отдавая дань уважения его прошлым ратным заслугам.
Иногда к папе на лето приезжал его сын от первого брака – Сергей. Серёжа жил в Ивано-Франковске, там у него были дети – Оля и Миша, была и жена – Зинаида (еврейка). Оля была младше меня лет на восемь, Михаил был моложе своей сестры на 5 лет, так что разница в возрасте у меня с ним вообще считалась большой. Мой родной брат по отцу в детстве часто бывал в Херсоне. Он очень любил херсонские старинные уютные улочки, такие как: Суворова, Коммунаров, Краснофлотская, Ленина. На улице Краснофлотской жила его крестная мать Лариса Николаевна Сандулло. Она по отцу была гречанкой. Её предки выслужили себе потомственное дворянство на военной службе. Я как-то видел орден Святого Георгия, принадлежавший её отцу, который она хранила как самую драгоценную для себя реликвию. Лариса Николаевна старость прожила в одиночестве. Детей у неё не было, а муж давно умер. Одной из немногих настоящих радостей в её жизни было редкое общение с Сергеем.
Уезжая из Херсона в Ивано-Франковск, Сергей, как правило, брал с собой в дорогу пару ведер абрикосов и ещё помидоров. Он очень любил эти фрукты и овощи, да и его дети, наверное, дома несказанно радовались таким папиным гостинцам.
Сергей работал детским врачом, часто подрабатывал коммерцией, совершенно не связанной с медициной. Иметь двоих детей – это не шутка. Их надо было содержать, и это требовало от него неимоверных усилий. Он всё делал натужно, через силу, с надрывом. В какой-то момент в жизни ему все смертельно надоело, и он начал выпивать.
Мать Сергея (Элла Константиновна Козачук) по национальности была полькой, а по специальности врачом (я её никогда не видел и не знал). Её родители – актёры – жили в Херсоне ещё до войны. Отец даже был одно время директором херсонского драмтеатра. Мать – Мария – носила «подозрительную» фамилию: Бржесь-Березовская. Наверное, её предки являлись выходцами из польской шляхты.
Папа был хорошим художником. Я помню десятка два его работ, написанных маслом. Все эти работы – пейзажи, причём некоторые очень удачные. Все знакомые профессиональные мастера холста и кисти (например, Георгий Петрович Петров) отмечали несколько его картин, как довольно техничные и гармоничные в плане композиции.



* * * * *

Я воспитывался в двух детских садах. Один располагался во дворе нашего дома – там я был в яслях. Потом мама перевела меня в санаторный детсад, находившийся на улице Мира (угол с улицей Илюши Кулика). Туда я ходил до самого начала моего обучения в школе.
Мое пребывание в санаторном детском саду было знаменательно одним открытием, которое я сделал к своему немалому изумлению. Я вдруг почувствовал, что девочки моего возраста (пяти-шестилетние) мне нравятся мало. Я не увидел в них существ противоположного пола. Они были не развиты в этом плане ни с какой стороны. А вот взрослые девушки и женщины вдруг стали нравится мне по-настоящему…
Однажды, перед самым поступлением в школу, в мой детский сад пришли какие-то педработники, чтобы провести опрос детского общественного мнения. Они стали спрашивать у ребят подготовительной группы, кем бы они хотели стать. Многие дети говорили, что их мечта быть слесарем, или плотником, или врачом. Некоторые дети вообще мялись и не знали, что ответить старшим. Когда спросили меня, я сказал без запинки, что хочу быть министром иностранных дел (!). Все были ужасно изумлены моим планами на жизнь, а особенно родители.
В школу я пошел в семилетнем возрасте, как и все советские дети той поры. Это был 1985 год. Программа школы была значительно труднее детсадиковской. Хотя в детском саду у меня обострились способности к арифметике, в школе эти способности отошли на второй план, и я стал превращаться в гуманитария чистой воды. Очень любил русскую литературу, историю и географию. Учился я в 36-й школе, которая имела математический уклон. В те времена моя школа гремела на весь Союз своими якобы «новациями» и «достижениями». Только в чем состояли эти, так называемые, «новации» и «достижения», я не понимал тогда, да и сейчас (будучи уже дипломированным педагогом), не понимаю. Директрисой школы была одна огромная и чрезвычайно грубая бабища. Работая «строго по Макаренко», она превратила школу в тюрьму. Впрочем, и контингент – дети с Цыганки и Военки – был больше пригоден для воспитания в «местах, не столь отдалённых», чем в обыкновенной общеобразовательной школе.
В пионеры меня приняли в числе последних. Я не горел желанием вступать в пионерию и вообще, ко всякого рода внешним атрибутам советской жизни относился с большим недоверием.
Обучение в школе было для меня одним из самых кровавых периодов в жизни. Думал я, что не возьму этого рубежа – не получу полноценного образования. Однако ж, ошибся: образование в последствие я получил, чему был несказанно рад.
Вообще-то, в школьные годы я рос жестоким ребёнком (но жестокость моя распространялась только на людей, я никогда её не проявлял по отношению к животным или растениям). В драках я почти не участвовал, однако была пара случаев, когда серьезно поколотить обидчиков приходилось. Я всегда долго терпел обиды и унижения от школьного хулиганья. Но, когда мера моего бесконечного терпения была превышена, я становился зверем. Бил так, чтобы уже мало не показалось никому и никогда.
В младшей школе я учился сносно, в средней учиться не хотел вовсе, к 9-му классу я стал браться за ум, поэтому оценки у меня явно улучшились, и я попал в число «хорошистов».
Моей любимой школьной учительницей была Ольга Ивановна Гальвец. Она у нас читала русскую словесность. Именно благодаря ей я впервые почувствовал вкус к литературе, как к ремеслу. Она задавала писать большие изложения на определенные темы. Я не пропускал возможности, чтобы потренироваться в написании этих пересказов. Помнится, сочинил изложение по «Слову о полку Игореве». Оно получилось длиной листов на десять-двенадцать. Так увлёкся такой вот интересной работой, что сам не заметил, как превысил допустимый объём во много раз. Ольга Ивановна, поняв что, видимо, в моём сочинении проглядывают какие-то литературные способности, не поставила мне двойку (грамотность сильно страдала), а вывела на последнем листке «4» (тогда была принята в школах пятибалльная система оценивания). Этому я был очень рад! Первым моим благодарным читателем оказалась она. Это было, когда я оканчивал девятый класс.
Ольгу Ивановну я очень жалел. Говорили, что у неё был единственный сын, который погиб в Афганистане. В её классе над большой коричневой доской, на которой писали мелом, висел портрет молодого мужчины лет двадцати пяти. Он был в форме старшего лейтенанта ВДВ, на груди виднелся орден «Красной Звезды», медаль «За отвагу» и ещё какие-то награды. Я догадывался, что это он и есть – её погибший сын…
Совершенно нельзя сказать, чтобы я в школьные годы не интересовался девочками. Интересовался, особенно теми, кто был постарше, но, вступая с ними в отношения, понимал: скорее всего, эти отношения кончатся ничем. Так оно и оказывалось в конце концов.
В моём классе была одна очень примечательная особа. Звали её А... Многие мальчишки на неё засматривались. Нравилась она и мне. Красивая и волевая от природы, она производила впечатление цельной и разносторонней личности. Когда на её фотографию посмотрел мой отец, он сказал:
– У неё большое будущее.
Может быть, у неё было бы и в самом деле большое будущее, если бы она в лихие 90-е ни связалась с какими-то уголовниками и ни попала в сомнительную историю. Умерла она в 13 или 14 лет. Говорили, что ей в алкоголь подсыпали яду. Но кто и зачем это сделал, так и осталось загадкой.
В детстве я любил заниматься военно-исторической реконструкцией. Поскольку делать настоящие военные мундиры, амуницию и оружие было, конечно, очень дорого, да и сложно, а чем-нибудь военно-историческим заниматься всё-таки страсть, как хотелось, я сам начал придумывать солдатиков, а потом раскрашивать их цветными карандашами строго в соответствии с историческим каноном. У меня были пластмассовые покупные солдатики, были и металлические матросы с кораблями разных типов. Они мне нравились, однако у них был один существенный недостаток: их никак нельзя было совершенствовать. Я начал вырезать антропоморфные фигурки из бумаги или картона. Они не очень, может быть, походили на людей, но, главное, что они имели большую и удобную поверхность, чтобы можно было рисовать на них погоны, ордена, аксельбанты и прочие элементы военного мундира. Я стал подробно изучать униформу русской царской армии рубежа ХIX-XX веков. У меня она вызывала восторг, особенно гвардейские мундиры с эполетами. Я сделал так же некоторое количество человекообразных фигурок в немецкой форме «мышиного» цвета. После этого устраивал ролевые игры: на кровати пытался воспроизвести Брусиловский прорыв. Подушка у меня символизировала Карпатские горы, складки помятого одеяла тоже служили различными географическими объектами – то руслами рек, то линиями окопов. Из техники были у меня бронемашина-амфибия с двумя ракетами и танк Т-34 с электрическим двигателем, но они принадлежали к другим эпохам, и в общую картину происходящего явно не вписывались. Впрочем, палить из советской бронемашины образца где-то 70-х годов по отступающим цепям немецкой пехоты времён 1916 года тоже было интересно.
Уже ближе к юности я стал очень увлекаться медиевистикой. Читал разные исторические книги о временах средневековья, о рыцарских поединках, крестовых походах, аристократических обычаях, царивших в Западной Европе тех времён. Мне в руки попалась книга, которая называлась «1185-й год». Кто был её автором, я, честно говоря, уже и не помню (кажется, Виктор Можейко), но мне она понравилась тем, что в ней давался широкий обзор исторических событий в мире во второй половине ХІІ века. Средневековая Япония, древнерусский князь Игорь, идущий в поход на хана Кончака, немецкий император Барбаросса, утонувший в горной речке в Калинизийской Армении, завоевания крестоносцев в Передней Азии, борьба за Иерусалим, история Византии – всё это описывалось в книге и давало обширнейшую пищу для моей фантазии и мечтательности.
Году где-то в 1986-м по телевидению стали показывать итальянский сериал «Спрут». Он произвёл на всю нашу семью сильное впечатление. В нём рассказывалось о храбром полицейском комиссаре Коррадо Каттани, который боролся с «мафией». Что такое «мафия» у нас никто не знал. Зато несколько позже, когда стал разваливаться СССР, мы хорошо прочувствовали на своей шкуре, истинный смысл этого страшного и многозначительного слова…
Горбачёвская перестройка представляла собой довольно замысловатое явление. С экранов телевизора и со страниц газет стали литься на головы людей неиссякаемые речи о конверсии, демократизации, гласности. Власти СССР вдруг стали дружить с Америкой, хотя она со времён окончания Великой Отечественной войны всегда была для нас врагом № 1. Всё это выглядело более, чем странно... Многие люди таких перемен боялись. Дедушка Александр был уверен, что всё это не более, чем хитрый трюк советских спецслужб. Они, таким образом, полагал он, вылавливают поддавшихся на эту провокацию нестойких «товарищей». Чем ближе становился момент развала страны, тем больше чувствовалось «размягчение» власти. Вдруг стало можно всё. Руководство государства само сдавалось на милость многочисленным врагам, главными из которых были обнищание населения, обесценивание денег, дефицит товаров. Вышла из глубокого подполья та самая мафия, о которой так красиво повествовалось в «Спруте». Дед Александр понимал, что при таких методах хозяйствования СССР развалится рано или поздно (он просто не выдержит естественной конкуренции с Западом), но, что это произойдёт именно так, не мог предугадать даже он.
К развалу Советского Союза люди относились по-разному, но немало было и тех, кто воспринял это событие с сожалением.
В конце 80-х деду Михаилу (папиному отцу) государство в рамках программы протезирования инвалидов ВОВ подарило автомобиль «Запорожец». Помню, как папа и дед ездили в магазин выбирать машину. Папе очень нравился зелёный цвет, и он положил глаз на автомобиль светло-зелёного (салатного) цвета. Эта машина сразу пришлась мне по душе, и я стал называть её про себя «Кузнечик». На этом маленьком, но весьма симпатичном «Кузнечике» мы ездили на дачу. Потом, к моему большому сожалению, «Запорожец» пришлось продать. Денег, которые мы за него получили, хватило только на большой цветной телевизор…
Хотя в нашей стране большие неприятности у людей стали происходить в 90-е годы, в моей семье они начались ещё в конце 80-х. Дед Александр был обманут одним проходимцем при продаже нашей «Волги». Машина ушла за гроши. Деньги эти были положены на счёт в Сбербанк СССР, который скоро «лопнул» вместе со всеми дедушкиными сбережениями. Году в 1987 «собачники» застрелили нашего любимого пса Тимку. Была как раз весна. Он вырвался к «девочкам», сбежав от мамы во время очередного выгуливания. Больше мы его не видели. Только соседи по гаражу говорили, что на их глазах застрелили рыжую мохнатую собаку с белой стрелкой на морде. Наверное, это и был Тимка…
В 1990-м году умерла бабушка Мария, в 1991-м - дедушка Александр. Маме не платили зарплату, начали копиться долги за квартиру, нечем было оплачивать дачу и гараж, поэтому мама продала всё имущество, доставшееся ей от родителей, и мы стали жить в доме отца.
Многих любимых бабушкиных кошек мама раздала знакомым, некоторых перевела в квартиру отца – так наше кошачье «мадыкинское» поголовье перешло по наследству к папе.




ГЛАВА ВТОРАЯ. ЮНОСТЬ.
В 1993 году я окончил 9 классов и поступил в Херсонский гидрометеорологический техникум. Теперь мы с мамой жили в отцовской семье, хотя семья эта тогда уменьшилась: в 1991-м году умер дед Михаил (бабушка Юлия умерла в 1987 году).
С 1993 года для меня началась совершенно другая жизнь. Я учился в техникуме, знакомился с новыми людьми. Полностью поменялся круг моего общения. Ко мне пришла утонченность – такое сильное и радостное воодушевление. Я ходил счастливым и очарованным. Весь мир стал расцвечиваться для меня миллионом тончайших полутонов чувств. Бывало, когда я смотрел на крону какого-нибудь старого раскидистого дерева, мне чудилось волшебство, что-то мифологически-мистическое, загадочное, непостижимое…
Особенно сильное и фееричное чувство прекрасного порождала в моей душе история и различные древности. Когда я проходил по улице Суворова, где много старинных красивых зданий, я начинал впадать в такое волшебное состояние счастья, в такой восторг, что сам удивлялся, как такое может быть. Будто бы какая-то блаженная энергия лилась на меня от этих старых каменных громадин. Мне было совершенно невозможно пройти спокойно рядом с Краеведческим историческим музеем. Я не раз благодаря связям среди сотрудников пробирался на выставки, в экспозицию. Старинные доспехи, оружие, пушки, дворянская одежда XVIII-XIX веков меня буквально гипнотизировали, завораживали своей прелестью и очарованием старины.
В 90-е годы мафия заменила собой официальные государственные структуры. Иногда государство и спрут организованной преступности так срастались, что нельзя было определить, где криминалитет, а где власть. Зачастую криминалитет и был властью. В Херсоне тогда действовала бригада, состоявшая из сотрудников МВД (я как-то узнал о ней через знакомых). Она занималась неофициальным выбиванием долгов (рэкетом). Члены этой банды, в большинстве своём оперативники и прочие следователи, могли выбирать, брать им дело на официальное рассмотрение или заняться им частным образом. Многие люди доверяли таким структурам больше, чем государственным органам. К бандитам появилось в обществе даже своеобразное «уважение»(!).
Девяностые годы были тяжелыми для страны. В Херсоне очень многим работающим людям не платили зарплаты. Большинство населения голодало. На улицах начали немножко постреливать. В бандитских разборках убивали бизнесменов и прочих лиц, у кого было, что взять или кто просто не хотел делиться с местным криминалитетом. Иногда уголовники отстреливали друг друга. Наша семья выжила тогда только благодаря папиной ветеранской пенсии, которую платили регулярно, да ещё подсобному хозяйству.
Переехав в папин дом, рядом с которым был кусок земли и несколько хозяйственных построек, я сразу поближе познакомился с соседями по дому – нашими двоюродно-троюродными родственниками – дядей Вовой Тропиным и его семейством. Дядя Вова был папиным двоюродным братом по линии Фроловых. Когда-то родная сестра бабушки Юли (Евгения) вышла замуж за горного инженера Евгения Андреевича Тропина – потомка херсонских купцов первой гильдии, основателей больницы Тропинка. От этого брака и происходил дядя Вова.
Человеком он был порядочным, но суровым, властным и волевым. Работал он начальником цеха на радиоузле. У него имелась дочь Маргарита, которая постоянно находилась при отце.
У нас во дворе жило когда-то семейство премилых таких паучков... каракуртов... Дядя Вова, когда ещё не знал, что это за насекомые, их очень жалел, потому что он – гуманист. Называл самца каракурта, который совершенно не похож на самку и менее ядовит, – «осаук». Он ему больше осу напоминал. Не убивал его, а брал на палку и осторожно садил на дерево за воротами. Потом, когда ему сказали, что это за зверь, он страшно испугался и тогда уже начал давить всех каракуртов без разбора. На него самка прыгала, хотела укусить, но он увернулся и раздавил её велосипедом. Потом были холодные и дождливые зимы, и наши каракурты все вымерли.
Как-то Рита, никогда не отличавшаяся какими-либо выдающимися способностями, вдруг стала предсказывать будущее всем своим родственникам. Я в её пророчества не верил, потому что был склонен не признавать никаких предрассудков и полагаться на свой ум, а не на хиромантию, однако, когда потом на протяжении последующих двадцати лет её предсказания сбылись, я был вынужден поверить. Но удивлению моему, конечно, не было предела…
У дяди Вовы был родной брат – дядя Женя. Он жил в другом месте со своей семьёй, и я с ним почти не виделся.
Я неплохо знал мать дяди Вовы и дяди Жени – мою двоюродную бабушку Евгению Васильевну Фролову (Тропину). Бабушка Евгения дожила до глубокой старости и умерла в свой день рождения – в 97 лет. Будучи ещё совсем юным человеком, я, честно говоря, тоже мечтал дожить до такого весьма почтенного возраста, тем более, что многие мои старшие родственники отличались долголетием. Однажды я подошёл к Евгении Васильевне, сидевшей во дворе на скамейке, и завёл разговор. Постепенно мы перешли на тему старости и длительности человеческой жизни. И тут я сказал:
– Я бы тоже хотел прожить так долго, как Вы!
В ответ я услышал от бабушки Жени долгую и гневную тираду, адресованную не столько, наверное, мне, сколько Судьбе. Она в «категорических» выражениях живописала мне все тяготы и скорби своего старческого существования.
– Зачем тебе жить до ста лет?! – с недоумением спросила она меня. Какой в этом прок?! Ведь жизнь со всей её моральной грязью, вечной изматывающей борьбой с трудностями, со всеми своими постоянными трагедиями надоест тебе уже годам к тридцати-сорока! А когда дойдешь ещё до старости, до немощи, до неотвязных болезней и одиночества, сам начнёшь проситься поскорее на тот свет.
Было в этих словах что-то зловещее, они звучали, как страшное пророчество. Они изумили меня до глубины души и заставили крепко призадуматься…


* * * * *


Осенью 1991 года в Херсоне организовалось губернское отделение Российского Дворянского Собрания. Инициатором сознания этой организации стал некто N. Информация о нём была самая неопределённая. Говорили, что он закончил философский факультет МГУ, потом в Москве защитил кандидатскую; много лет с таким образованием был безработным (и это-то при советской власти!), потом пел на клиросе в какой-то церкви в Крыму. После всего этого он очутился в Херсоне и занялся возрождением российского дворянства и дворянского духа в нашем крае.
Г-н N. долго уговаривал моего отца стать вице-предводителем Херсонского губернского дворянского собрания. Папа сначала отказывался. Время было тогда неспокойное, можно было ждать провокаций со стороны спецслужб. Сесть по политической статье в тюрьму ещё раз ему на старости лет очень не хотелось (папа при Сталине отбыл 8 лет по двум политическим статьям). В конце концов, отец на уговоры будущего предводителя согласился (он был православным монархистом, и такая работа пришлась ему по душе). Произошло учредительное собрание организации, на котором, как N. и предполагал, он сам был избран предводителем, а мой отец вице-предводителем Херсонского губернского дворянского собрания.
Так бывает во многих организациях: руководитель «обитает» в столице и выполняет там представительские функции, а первый заместитель тянет на себе всю работу на рабочем месте. Так произошло и в ХГДС: предводитель ездил по всей территории бывшей Российской Империи, а вице-предводитель руководил Собранием в Херсоне и являлся генератором идей, которые потом с большим успехом присваивались этим странным господином. Кроме того, предводитель всегда был склонен к авантюрам, интригам, каким-то закулисным манёврам, которые вечно выходили боком всем окружающем его людям, только не ему самому. Самое плохое, что из-за этих «левых номеров» страдали и интересы дела.
N. сделал папу щитом, которым прикрывался в своих лично-общественных делах при каждом удобном случае.
– Вы потомок Остославских (громкое имя для Херсона), – говорил он отцу, – Вас хорошо знают в городе, и как врача и вообще, как человека…
После таких откровенных констатаций фактов (впрочем, констатаций приятных, конечно) отец должен был организовывать различные общественные мероприятия: исторические и литературные чтения, лекции на самые разные темы, обязан был лечить каких-то «левых» людей, которых ему подсовывал N.
Папу и дедушку Михаила я очень любил расспрашивать о наших семейных древностях, о предках и о их житье-бытье. Дед, скрытный и сдержанный человек, рассказывал весьма неохотно. От него мне только удалось узнать, что он был царским офицером, участвовал в Брусиловском прорыве, получил два золотых ордена за свои ратные дела. Потом он служил в добровольческой армии Деникина и Врангеля, потом заболел брюшным тифом, и за границу не ушел, хотя два его родных брата (Константин и Николай) иммигрировали во Францию и в Испанию. Папа был куда более откровенен. От него-то я и узнал практически все те истории о предках, которые хранит моя память сейчас. Помню, отец рассказывал, что мой прапрадед Иван Семёнович Остославский был очень богатым по меркам Херсонской губернии человеком, обер-бургомистром нашего города и основателем Херсонского общественного банка.
Мой прадед отец Василий Корнильевич Фролов относился к прихожанам своей церкви, расположенной в селе Старая Збурьевка, по-особому. Бывало, придёт к нему какой-нибудь крестьянин и попросит (по-украински):
– Отець Василій, дайте мені, будь ласка, трошки борошна, бо діти голодають!
Батюшка Василий никому и никогда не мог отказать – давал съестное, делился с людьми провиантом, хотя у самого была большая семья, и сам, бывало, он умирал с голоду. За такое человеколюбие он не раз получал серьёзные выговоры от своей матушки (жены) Анны Ивановны Остославской. Анна Ивановна говорила ему не раз:
– Василий, ты всё людям раздаёшь, а мы-то сами, что есть будем!?
На что батюшка Василий говорил ей только одно:
– Что Бог даст!
Крестьяне села Старая Збурьевка, где он более сорока лет отслужил настоятелем, отзывались о нём, как о святом человеке. Я когда-то знал одну старую крестьянку из этого села (Раису Яковлевну, продававшую молоко на базаре) которая не уставала повторять, каким отец Василий был «золотой души человеком, добрым к людям и праведным».
Папа рассказывал, как умер отец Василий Фролов. В 1946-1947 годах на Херсонщине был большой голод. Тогда как раз папины предки продали за мешок муки одну из трех квартир, в том доме, где я с родителями прожил много лет. Василий Корнильевич умер от недоедания. Он добровольно отказался от пищи в пользу своих детей и внуков. Поступил он благородно, конечно, но, с другой стороны, ему так надоела жизнь со всеми её горестями, страданиями, человеческой подлостью и грязью и постоянной борьбой с себе подобными за место под солнцем, что смерть показалась ему не такой ужасной, как жизнь…
Мой любимый предок в детстве – Иван Иванович Остославский. Его портрет висел в моей комнате на самом видном месте. Иван Иванович был блестящим русским офицером. Такие понятия, как офицерская и дворянская честь, долг, мужество, воинская доблесть всегда были для него самыми важными в жизни. Он имел оглушительный успех у женщин, но никогда не пользовался им в своих целях. Он носил острые «гусарские» усы, такие же, какие я потом видел у г-на Ладыженского, который приезжал к нам из Московского Дворянского Собрания. «Когда я вырасту, – думал я, – обязательно отпущу себе такие усы!» Нравились мне они до ужаса!
Иван Иванович Остославский был дружен с академиком Филатовым. С этим выдающимся врачом и учёным он познакомился в церкви. Они всегда стояли рядом друг с другом на богослужении и имели одного духовника. Интересно, что академик Филатов, несмотря на свою естественнонаучную направленность, был глубоко верующим человеком. Медицина отнюдь не сделала его атеистом.
Рассказы о предках поддерживали во мне мечтательность и придавали жизненной силы. Я понимал: если предки могли быть такими умными, развитыми и благородными людьми, значит, и я смогу таким стать. Я настраивался на всё хорошее и переключался на современность.



* * * * *


В херсонском Гидромете я проучился два года и благополучно ушел оттуда с простой, ничего не дающей мне справкой. Однако, время, проведённое в этом учебном заведении, было очень счастливой порой в моей жизни. Я был юным, влюблённым в жизнь и, главное, в самого себя, человеком. Моя утонченность являлась для меня великим счастьем.
У папы был научный руководитель его кандидатской диссертации профессор Александр Сергеевич Новохатский. Как-то он познакомил нашу семью со своим хорошим другом американцем Эриком Альбертовичем Хирстом. Эрик Альбертович в годы войны был переводчиком с немецкого на английский в американской армии, подполковником. Участвовал в 1944 году в десантировании войск США на Сицилию. В мирное время он тоже занимался изучением языков. К нам он приезжал, будучи уже доктором английской филологии и профессором какого-то университета в Америке. Доктор Хирст очень помог нам в трудные годы. Если бы не его доллары и продуктовые посылки, уж и не знаю, писал бы я сейчас эти строки…
Как-то к нам в Херсон приезжала моя троюродная тётя по отцовской линии Валентина Ивановна Остославская, которая жила в Москве. Она разыскала нас через Херсонский краеведческий музей. О существовании московской ветви рода Остославских мы, конечно, знали, но последние несколько десятилетий чисто теоретически. До меня только доходили глухие слухи, что в Москве у нас есть родственник: профессор Иван Васильевич Остославский, который когда-то переехал в столицу нашей Родины из Мариуполя (а в Мариуполь переселился его отец Василий Иванович Остославский из Одессы и Херсона). И вот мы увидели своими глазами представителя этой московской ветви, дочь И.В. Остославского Валентину Ивановну.
Она произвела впечатление очень волевой, умной, деятельной, стратегически мыслящей женщины. Валентина Ивановна много рассказывала о своём отце и вообще о своих московских родственниках, говорила, что сама она стала химиком, кандидатом химнаук, что муж у неё тоже химик, доктор наук, профессор, и, что она с ним уже много лет состоит в разводе. Говорила она и о своём сыне Иване (Корнилове), который учился одно время в МФТИ имени Баумана, но потом бросил занятия, и пошел работать простым машинистом в метро.
Валентина Ивановна Остославская по линии Ольги Епифановны Иващенко, которая приходилась ей двоюродной бабушкой, была родственницей знаменитого профессора психологии и философа Георгия Ивановича Челпанова. Челпанов был известен тем, что являлся основателем Московского психологического института и борцом против марксизма в советской психологии.
Валентина Ивановна говорила, что поддерживает тесные отношения с Московским Дворянским Собранием. Её там принимают, ведь её дед Василий Иванович Остославский выслужил себе потомственное дворянство по ордену святого Владимира 3 степени, да и по материнской линии она тоже из дворян.
Тётя Валя (как я её пытался называть) была старше моей мамы. Я привык к людям такого возраста, и поэтому мне было с ней общаться, в общем, не тяжело, даже, несмотря на её весьма бойцовый и авторитарный характер.
Помнится, Валентина Ивановна много рассказывала о своей закадычной подруге, внучке известного детского писателя Корнея Ивановича Чуковского, Елене. Елена Чуковская окончила химический факультет Московского Государственного Университета. Там тётя Валя с нею и познакомилась, и подружилась. Эта дружба оказалась весьма долговечной – длинною почти в целую жизнь.


* * * * *


Мы с папой несколько раз вместе ездили в Одессу по его врачебно-научным делам. В институте имени Филатова он защитил кандидатскую диссертацию по офтальмологии. Произошло это в 1980 году. Но после этого папины связи с институтом не были разорваны, и в 90-е годы он постоянно общался с тамошними медицинскими и научными «светилами». Жили мы всегда на квартире или на даче у наших старинных знакомых – у Светланы Мироновны и Виталия Никоновича Ивановых. Мама Светланы Мироновны Инна Александровна Готлиб познакомилась с моей бабушкой Юлией Васильевной Фроловой ещё во время революции. Видимо, их породнили и общие взгляды на жизнь, и схожесть социально чуждого происхождения… Инна Александровна была потомком князей-старообрядцев Димитровых и дворян Херсонской губернии Комарницких, так что они нашли друг в друге родственные души.
Когда в дом одесских Ивановых приезжал папа, Виталий Никонович говорил со свойственным ему одесским юмором: «Все ребяты – кандидаты!» Он был кандидатом технических наук, его супруга - гидро-метеорологических, а мой отец – медицинских.
Светлана Мироновна любила поговорить о старой дореволюционной жизни. Хотя сама она эту жизнь не застала (родилась в 30-е годы), но много слышала от матери. Отец её был бывший купец первой гильдии, еврей по фамилии Готлиб. За него Инна Александровна вышла замуж уже при советах, когда все его миллионы были отняты большевиками. Хотя его коммерческие способности при новой власти не могли получить дальнейшего применения, зарабатывать на жизнь для семьи он всё равно умел.
Семью Готлибов знали и Остославские. Их свела Одесса. Иван Иванович Остославский жил там со своей женой Евгенией Леопольдовной Роде в доме на улице Преображенской (Пушкинской?). Их соседкой была Инна Александровна со своим семейством. Через Ивана Ивановича бабушка Юля, по-видимому, и познакомилась с нею и с её дочерью Светланой. Я когда-то был во дворе того дома, где жили все эти люди. Мы с папой зашли туда как-то. Дом был полутораэтажным, с длинной застекленной всплошную верандой, с большими окнами и, видимо, высокими потолками.
Как-то мы с отцом стояли на остановке в Одессе на одной из станций Большого Фонтана. Мы ждали транспорт. Вдруг к нам подошла какая-то старая еврейка и спросила:
– И у Вас есть часы?
Папа, будучи в юности жителем Одессы, ответил чисто по-одесски:
– Да, есть.
Потом она спросила опять:
– Так у Вас есть часы?
Папа опять ответил:
– Да, есть.
– И у Вас таки есть часы!, уже теряя всякое терпение, спросила дама через минут десять.
Папа снова ответил ей:
– Да, у меня есть часы.
И только в четвёртый раз одесситка поинтересовалась тем, что ей действительно необходимо было узнать:
– Так скажите, пожалуйста, который час!!!
Мы с папой ещё долго смеялись, вспоминая эту забавную историю.
В те годы у меня была постоянная подруга – Аллочка Юшкевич. Я познакомился с ней в 1991 году, когда она приходила с какой-то запиской от своего отца к моему. Её папа – Алексей Михайлович Юшкевич – был морским офицером. Ходил в своё время на атомоходе «Ленин». Потом вышел в отставку и поселился в Херсоне. Алексей Михайлович страдал частичной слепотой. Лечился у моего отца, кажется, от глаукомы. Со временем они подружились, и Алексей Михайлович со своим семейством стал частым гостем в нашем доме. Его отец был капитаном первого ранга русского Императорского флота, заведовал офицерским собранием в Севастополе. Хотя у семейства Юшкевичей не было прямых доказательств того, что их ближайший предок действительно был капитаном первого ранга (иначе они могли бы претендовать на действительное членство в РДС), всё же в наше Дворянское собрание они были вхожи – на правах друзей и сочувствующих.
Мои отношения с Аллочкой развивались медленно. Она была очень стеснительной девушкой. Мы иногда, в хорошую погоду, гуляли с ней по городу, смотрели, то на вечернее заходящее солнце, то на звёзды. Как-то поцеловались пару раз, но всё это было натужно и неестественно. Она была психологически зажата, а я наши отношения не «форсировал». Она меня, в общем-то, устраивала как друг, а не как женщина.
Кончилась моя с Аллочкой «любовь» тем, что уже после смерти её отца, году эдак в 1995, она вышла замуж за какого-то малознакомого, но весьма предприимчивого человека. С тех пор я виделся с ней очень редко.



* * * * *



Папина квартира представляла собой часть дома. Рядом находился небольшой виноградник, огород и сад. Все технические строения, сам дом и большой одноэтажный каменный особняк, находившийся поблизости, но отделённый от нашей территории забором, некогда представляли собой единую большую усадьбу. Эта усадьба до революции принадлежала нашим предкам – Фроловым. Весь комплекс сооружений был построен Корнилием Александровичем Фроловым около 1870-го года. Мы жили в квартире, где раньше обитала прислуга, а господский дом был занят чужими людьми.
Во дворе усадьбы Фроловых когда-то находился огромный погреб. Он был двухэтажным. Над погребом стоял небольшой сарай, под которым располагалось два подземных яруса, имевших гораздо большую кубатуру, чем сам сарай. Многочисленное семейство Корнилия Александровича Фролова там держало свои съестные запасы. Согласно воспоминаниям предков, там хранилось всё, что могло пригодиться для приготовления снеди большому интеллигентному семейству последней четверти XIX века: свиные окорока, курятина, соленная и свежая капуста, грибы, картошка, варенье, повидло, ну и, конечно же, вино. Когда в семье Фроловых появились собственные земельные угодья, сплошь засаженные виноградной лозой (принадлежали эти угодья Василию Корнильевичу Фролову), в подвале стали храниться вина собственного производства.
Уже при советской власти этот погреб обветшал: стены начали сыпаться. В разных местах кладки возникли опасные прогибы, «пузыри», которые могли обвалиться в любую минуту. Денег на ремонт не было, поэтому Василий Корнильевич принял решение стены разобрать, а камень, из которого они были сложены, продать. Так и сделали. Впоследствии в огромную дыру в земле (метров десять глубиной), которая образовалась на месте погреба стали бросать различный органический мусор. За несколько десятков лет весь мусор перегнил и превратился в превосходный компост. Таким образом, за счёт многодесятилетнего насыпания кухонных отходов, листьев, веток и прочих аналогичных вещей естественного происхождения яма превратилась в небольшой холм. Уже в начале 90-х годов XX века наша семья этот холм разровняла. Там мы посадили помидоры. Первые лет пять наши урожаи были просто-таки фантастическими. Плоды сорта «Розовый Великан» доходили почти до килограммового веса. Размером они были с маленькую дыньку. Помидоровые кусты вырастали выше моей мамы. Упорный труд моих родителей на сельскохозяйственном поприще дал свои прекрасные результаты.
Напротив усадьбы Фроловых, через дорогу находился квартал, принадлежавший когда-то другому нашему предку – Ивану Семёновичу Остославскому. Тремя кварталами выше на той же улице располагался ещё один дом купца Остославского – двухэтажный, с большими окнами и высокими потолками.
Из всех этих многочисленных строений, имевших отношение к истории нашей семьи, самым примечательным было одно – так называемый, «дом-пароход». Один угол его был почти острым – там, где сходились улицы. Противоположная же сторона была необыкновенно широкой и действительно напоминала корму корабля. В общем, дом этот имел, можно сказать, треугольную форму. Знаменит он был тем, что под ним имелся огромнейший подвал. Из этого подвала вели два подземных хода в сторону Днепра. Когда я был ребёнком, старшие мне рассказывали, что один из этих подземных ходов заканчивался тупиком, другой же вёл к реке и заканчивался выходом на берег. Предполагалось, что передвигаясь по этому тоннелю, русские солдаты будут в случае необходимости отступать или, наоборот, нападать на врага, появляясь в самый неподходящий для него момент. «Дом-пароход» строился во время Крымской войны.
В папиной квартире всегда было много картин. Отчасти это объяснялось тем, что многие представители нашей семьи рисовали. Как в художественном музее, на стенах на рыболовных лесках висели картины, написанные моим отцом, дедушкой Михаилом, Борисом Васильевичем Фроловым. Помню одну линогравюру, сделанную, кажется, Валентином Красношапкой (троюродным братом бабушки Юлии). Конечно, имелись и работы, написанные чужими художниками, в основном местными авторами. Папе и маме очень нравились пейзажи Георгия Петрова. Помню его работу: на переднем плане – большой монастырь, на заднем – речные дали, уходящие за горизонт. Над всем этим серо-белые тяжелые грозовые облака, которые как бы рассеиваются и между ними проходят золотисто-белые лучи солнца. Отец об этой работе был высокого мнения. Ещё помню работы Чалого и Машницкого. Самой уважаемой картиной в доме считался альпийский пейзаж в большой овальной раме. Об этой работе было известно, что она выполнена в необычной технике – написана на обратной стороне стекла. Эта вещь была привезена Иваном Семёновичем Остославским из Голландии и датировалась XVIII веком.
В нашей семье всегда было много животных, особенно кошек. Я прекрасно помню наших пушисто-усато-полосатых питомцев тех лет. Папиным любимым котом считался Леопольд (коричнево-камышовой масти). Папа его постоянно лечил, обрабатывал ему медикаментами больной глаз, который Леопольду повредили в драке чужие коты. Помню, как папа постоянно чистил животным уши. Он брал ватные гусарики, пропитывал их спиртом и потом вычищал серу вместе с клещами у всех наших всевозможных альбусов, барсиков, цезарей, мурок, бусек, пушистиков и у прочей четвероногой братии. Я тоже к животным относился с большой симпатией. Моим самым любимым котом был Маркиз. Папа его принес 2001 году с работы – из Украинского Товарищества Слепых, где отец работал врачом. Маркиз был черно-белой и надо сказать очень гармоничной расцветки. По характеру он оказался невероятно добрым и ласковым котиком. Его нрав мне очень нравился. Но, к сожалению, у него оказались слабые почки. Через несколько лет он умер от почечной недостаточности. От него осталась дочка: внешне – копия папочки. Я её назвал в его честь – Маркизой. Характер у неё оказался отцовский – ласковый и компанейский.
Однажды мы решили завести кур. Место им определили в нашем сарае. А началось всё с того, что, кажется, какая-то знакомая подарила маме пару больших цыплят, и предложила их самим зарезать. Отец уже предвкушал, как он будет варить бульон и потом его отведает, но не тут-то было. Мама заявила, что не кому не позволит убивать бедных животных.
– Они такие хорошие, молоденькие – зачем же отнимать у них жизнь! – сказала она.
Потом мама на базаре купила ещё нескольких цыплят. В результате оказалось, что у нас их целый выводок.
Из полутора дюжин кур у мамы было любимых две. Она даже дала им имена: белую курицу звали Катериной, а пёструю огромную Дашей. Они обе были превосходными несушками, и нередко сносили огромные двужелтковые яйца. Эти яйца, как доказательство наших хозяйственных достижений, ещё долго хранились у нас дома в серванте.
К сожалению, мамино увлечение разведением кур кончилось большой трагедией: сначала в курятник забралась ласка и уничтожила нескольких, потом нас обокрали. Так всё куриное поголовье, жившее в нашем доме, пропало.



* * * * *


Любимой темой наших с папой разговоров была, конечно, дореволюционная история нашей семьи. Иногда он рассказывал о своём детстве, о войне, о своей жизни на Западной Украине, но была тема, касаться которой он не любил – пребывание в «местах, не столь отдалённых». Об этом периоде его жизни я только узнал, что в Речлаге, где он провёл большую часть заключения, он работал врачом-окулистом. Среди политических заключённых у него были различные интересные и неожиданные знакомства. В лагерях тогда находилось очень много представителей интеллигенции, царской аристократии, духовенства, богемы, генералитета. Цвет нации прибывал тогда больше за колючей проволокой, чем на свободе. Папа неожиданно для себя познакомился в Речлаге с Лидией Руслановой, которую заключённые попросили спеть песню «Валенки, валенки… »; был там бывший начальник плана ГОЭЛРО, а ещё князь N., над которым зэки-уголовники постоянно издевались, а сотрудники лагерного медпункта его спасали, оформляя на лечение под разными благовидными предлогами.




* * * * *


Для моей семьи праздник 9-е Мая отнюдь не рядовая красная дата календаря. Многие мои старшие родственники участвовали в той войне. Были ранены, награждены. Мне отец рассказывал о войне. Он говорил только о приключениях. А вот о тяжелых или трагических эпизодах почти всегда молчал. Деды тоже об этом мало что рассказывали. Дед Александр вспоминал, как во время войны его сапёрно-строительная бригада, где он был помощником командира по строительной части, попала под бомбежку немецкой авиации во время строительства моста. Какого-то солдата, который залёг в яму вместе с дедом при крике «воздух!», тяжело ранило. Ему почти оторвало ногу. Она была только соединена с туловищем сухожильем. Тот солдат деда стал умолять, чтобы он ему саперной лопаткой это сухожилье перерубил. А дед не захотел. Сказал:
– Доставят тебя в госпиталь и ногу вылечат.
Так и произошло. После бомбёжки этого бойца отправили в медсанбат, оттуда срочно в госпиталь и там ему ногу пришили. Самое важное, что ампутации удалось избежать.
Ещё папа рассказывал, как нашу пехоту подняли в атаку – а отец тогда служил в пехоте как раз – и вот он побежал вперёд с карабином, стреляя на ходу. Начали немцы обстреливать из миномётов. Наши залегли. Потом офицер опять поднял пехоту в атаку. Наши рванули вперёд, но под миномётами много не навоюешь. Папа упал на землю – его отбросило взрывной волной от близкого взрыва. Он почувствовал, что на лице у него что-то мокрое: то ли земля с кровью, то ли ещё что-то. Он провёл рукой по лицу, а потом посмотрел, что у него оказалось в ладони. Это были чьи-то мозги... Мина точно попала в голову бойцу, который лежал метрах в десяти от моего отца...
Потом он рассказывал, как за ним гонялся "Мессершмит". Папа видел лицо немецкого пилота: такая злорадная ухмылочка… Папа один и "Мессер" один. Между ними дерево. Папа прячется за деревом, а "Мессер" его облетает вкруговую и бьёт из гашетки. Кончилась эта история тем, что пуля рикошетом от асфальта попала отцу в запястье руки. Получилось ранение. А ещё была у него история после разминирования немецкого минного поля. Группа из восьми сапёров во главе с капитаном Крезом, который выдавал себя за белоруса, но все знали, что он немец, обезвредила мины противника, сделав небольшой проход для движения нашей пехоты и танков. Чтобы не болтаться под ногами у пехоты и не дай бог под гусеницами у танков, сапёры решили свернуть резко в сторону, пройдя по своему же проходу в сторону противника. А в той стороне как раз был большой хвойно-лиственный лес. Дело было в Польше. Идут они по лесу. Впереди раздаётся канонада, значит там наши. Ну, думают, скоро выйдем к своим. Ну, а что значит в лесу гулять? В общем, заблудились. Идут, а куда сами не знают. Никаких компасов и карт с собой нет. Еда через пару дней кончилась. Стали есть какие-то ягоды, искать грибы. Думали, дичь подстрелить, но зверья никакого не было. Вдруг слышат впереди треск немецких "Шмайсеров". Видят из-за бугра: немецкая пехота бежит от кого-то. Крез командует:
– Без приказа не стрелять!
И восьмёрка сапёров залегла. Немцы их увидели, постреляли в их сторону для приличия и дальше побежали. Их там была примерно рота. Если бы сапёры, открыли огонь, их бы немцы раздавили, как мух. Потом сапёры нашли на большой поляне какой-то польский фольварк, то есть усадьбу. Не очень большой деревянный дом и несколько сараев. Решили там переночевать. Поставили на ночь часового. Вдруг ночью пожар. Горит фольварк. Все наши стали оттуда выскакивать. Кто поджёг дом, осталось загадкой. Так бродили наши восемь сапёров где-то с неделю по этому лесу. Идут как-то по тропинке гуськом. Вдруг слышат откуда-то издали окрик:
– Стой! Кто идёт?!
Капитан Крез кричит:
– Свои!
Голос издалека кричит:
– У нас нет своих! Пароль какой?!
Капитан Крез называет.
Пароль оказывается столетней давности, но их всё равно пропустили. Они случайно вышли в расположение своего же батальона.
Комбат встречает всех по очереди.
Каждого обнимает. Сначала капитана, ротного Креза, потом старшего лейтенанта, взводного командира Ламитошвили, потом шёл папин приятель Яшка Аразов, старшина, который под самый конец войны получит полный бант ордена «Славы» – все три степени. Потом шли сержанты, потом рядовые, в том числе и отец. Комбат думал, что они погибли. Но они выжили. Для всего батальона была радость.
Помню такую зарисовку. Капитан Крез лежит в своей землянке, а землянка старший лейтенанта Ламитошвили находится рядом. Крез кричит:
– Старший лейтенант Ламитошвили, зайдите ко мне!
А Ламитошвили был лет пятидесяти человек, бывший председатель колхоза где-то в Грузии, у него больные ноги и идти куда-то ему совершенно не хочется, поэтому на приказ командира роты он не реагирует.
Крез опять кричит:
– Ламитошвили, зайдите ко мне!
А в ответ – тишина...
Товарищ Ламитошвили, будьте так любезны, зайдите в мою землянку!
А в ответ – снова тишина...
Через некоторое время раздаётся богатырский ор Креза:
– Ламитовшвили, (дальше следует не переводимая игра слов из фронтового фольклора), срочно ко мне!!!
Ламитошвили вскакивает, на ходу поправляет ремень и портупею, влетает в землянку ротного и докладывает:
– Товарищ капитан, старший лейтенант Ламитошвили по Вашему приказанию прибыл!!!
В роте стоит гомерический хохот...
Потом судьба старшего лейтенанта Ламитошвили сложилась трагически: он потерял обе ноги. Потом был награждён орденом «Боевого Красного Знамени», и его списали в тыл.
Папа был в Восточной Пруссии. Там он вместе с солдатами своего сапёрного батальона вошёл в какой-то замок. Старинный и большой, этот замок был по-своему очень красивый. Только красота его была какая-то тёмная, суровая, мрачная.
Когда папа ушёл на фронт, его матери бабушке Юле, приснился Николай Угодник. Он ей сказал, что её сыну будет на войне очень тяжело, но что, в конце концов, всё кончится хорошо, он останется в живых. Так оно и произошло.
Рассказывал папа, как ему довелось увидеть командующего Первым Белорусским фронтом, в составе которого он служил. Командующим тогда был маршал Советского Союза Жуков. Его дивизию построили в четыре шеренги. Папа стоял в четвёртой, самой задней. Видит, к краю строя подъехал легковой автомобиль, адъютант открыл дверцу и из машины вышел человек очень широкий в плечах, но не очень высокий. Это был Жуков. Когда Жуков, обходя дивизию, приблизился к отцу, он смог мельком разглядеть его лицо. Лицо у маршала Жукова было с грубыми чертами. Оно, казалось, было вытесано топором. Очень жесткий, суровый, необычайно волевой человек, источающий невероятную энергию. Он был каким-то просто ядерным реактором. Воля и мощь воплоти. Жуков перекинулся парой слов с командармом 5-й удармии генерал-лейтенантом Берзариным, сел в машину и уехал. Больше Жукова папа никогда не видел.
Во дни, когда советская армия освободила в 1944 году от немцев Одессу, с бабушкой Юлией (она тогда жила именно в Одессе) произошла такая история. Как-то поздним вечером в окно её квартиры кто-то постучался. Было темно и очень тревожно. Она толком не знала, что происходит в городе и чьи войска в данный момент в нём господствуют. А может в окошко стучат мародеры или бандиты? Она не подошла к окну. Постучали ещё раз. Потом она услышала, что кто-то говорит по-русски. Некий мужской голос, обращавшийся, видимо, к ней, произнёс:
– Эй, хозяюшка, открывайте! Дайте воды и поесть чего-нибудь!
Тон, в котором была произнесена эта фраза, был очень настойчивым и решительным, но вместе с тем, в голосе чувствовались какие-то нотки интеллигентности, ощущалась правильная русская речь.
Бабушка Юлия, наконец, решилась подойти к окну и посмотреть, кто стучит. Она зажгла свечу и, отодвинув штору, посмотрела за чёрное стекло, в темень. Увидев что-то или кого-то в окне, она только смогла воскликнуть:
– Наши пришли! Белые…
Она тотчас от переизбытка чувств потеряла сознание и упала на пол.
Как выяснилось в последствие, в советской армии годом раньше ввели погоны. Бабушка увидела за окном офицера с золотыми погонами, которые тускло мерцали, отражая свет свечи. Она приняла его за офицера русской белой армии, ведь ещё со старых времён было хорошо известно, что погоны носят только белогвардейцы, а у красных в воинских частях звания обозначаются с помощью петлиц с разными геометрическими фигурами, наложенными на них. Бабушка Юля была уверена в тот момент, что она не может ошибиться: пришёл офицер с царскими знаками различия, значит, вернулись белые, свои…
Бабушка Юлия часто поднимала руки к небу и спрашивала голосом, в котором чувствовалась мольба и укор: «Кто отомстит большевикам за поруганную Русь?!» Вопрос этот так и остался без ответа…
Бабушка Юлия Васильевна Фролова часто называла Сергея – своего брата – гениальным, за то, что он блестяще учился в гимназии и институте, прекрасно играл на мандолине и фортепиано, считался красивым молодым человеком и замечательно рисовал маслом. Холсты, написанные им, ещё долго после его смерти висели в семье как единственная память о нём – сыне, племяннике и брате, рано и трагически умершем на чужбине, в эмиграции.
Вообще же, бабушка Юлия Васильевна всегда была в нашей семье источником различных фамильных преданий, рассказов о старине и сожалений о временах её безвозвратно ушедшей дореволюционной юности. Она до конца жизни осталась глубоко верующей православной монархисткой, хотя, конечно, свои убеждения от чужих людей тщательно скрывала, ведь она жила во времена советской власти, которая инакомыслящих, как известно, очень не жаловала.
Она была человеком исключительно добрым, благородным и порядочным. Бабушка Юлия испытала в юности утончённость, подобную той, которая когда-то пришла и ко мне. Она часто вспоминала это сказочное и невообразимое состояние духа, которое присуще только очень не многим людям. Утончённость – фамильная черта Фроловых и Остославских. Кто первый наш предок, испытавший в своей душе это чувство, я не знаю. Многие наши родственники были людьми искусства, так что, с большой долей вероятности можно предположить, что утончённость зародилась в нашей семье, по-видимому, в отдалённые времена.
Бабушка Юля часто и подробно рассказывала моему отцу о старом времени. От него дошли ко мне устные повести о том, как бабушка ходила со своими старшими братьями и сестрой в офицерское собрание. Там происходили различные празднества. Барышень и дам туда пускали только с мужчинами-родственниками, с женихами и мужьями. А однажды в Херсон во время гражданской войны приехал один бывший преподаватель Санкт-Петербургского политехнического института (в этом вузе как раз учился бабушкин брат Сергей). Этот преподаватель во время германской войны стал морским офицером. Он принадлежал к одной очень известной княжеской фамилии, но к какой именно, я не знаю (толи Оболенские, толи Ухтомские – сейчас это установить уже не возможно). Бабушка Юля пользовалась популярностью у мужчин: она была очень красивой, умеющий себя держать девушкой, интересной собеседницей. В неё влюблялись многие местные офицеры и дворяне. Не стал исключением и питерский князь. Он оказывал ей различные знаки внимания, дарил роскошные букеты цветов, по торжественным случаям бывал с нею в дворянском собрании. Когда возникла угроза того, что большевики возьмут Херсон, князь решил на пароходе уйти в Одессу. В Одессе его ждала большая частная яхта, которая вскоре должна была отправиться за границу. Он просил бабушку, чтобы она эмигрировала вместе с ним. Бабушка Юля сначала согласилась, но потом передумала. Ей не хотелось бросать здесь своих родителей. Она решила прийти на пристань, чтобы навсегда проводить возлюбленного в дальние края. Бабушка Юля опоздала, и своего князя в последний раз так и не увидела. Она только издали проводила взглядом пароход, который таял в густом тумане… Через пару дней в газетах появилось сообщение о том, что это судно в лимане напоролось на минное поле и взорвалось. Многие пассажиры погибли, многие пропали без вести. Удалось ли остаться в живых бабушкиному князю, я не знаю.
Когда бабушка вспоминала этот случай, она невольно сравнивала Российскую Империю с древней погибшей цивилизацией, с утонувшей Атлантидой – страной высокой культуры, развитой духовности и трагической судьбы. Как в существование Атлантиды в наше время уже почти никто не верит, так же не знают современные люди и о том, какой на самом деле была старая Великая Россия…






* * * * *


Рабочие заседания Херсонского Дворянского Собрания обычно проходили следующим образом. Собирались господа в холле дворца культуры судостроителей обычно на 17.00. Потом предводитель или мой отец, в зависимости от того, кто из них находился в Херсоне, вел всех в наш рабочий зал. Там господа становились у своих кресел и стоя слушали гимн «Боже царя храни!», иногда ставили «Раздавайся гром победы… », но это редко. Потом все садились. Председательствующий оглашал повестку дня. Потом происходили выступления присутствующих. Вопросы обсуждались самые разные – от культурных, до экономических и политических. Членские взносы не собирались. После окончания официальной части, снова включали магнитофон с записью гимна Российской Империи. После этого начиналось неофициальное общение. Все, чаще всего, разбивались на группки и беседовали между собой. Иногда господа провожали одиноких дам домой. Это бывало, обычно, зимой, когда вечером уже темно.
В юности мне очень нравилось слушать гимн «Боже царя храни!». Сколько при его звуках в душе возникало воодушевления, радости, восторга! Так и хотелось умереть на поле брани за Бога, Царя и Отечество!
Среди членов Херсонского Дворянского Собрания было немало интересных людей. Конечно, самой примечательной личностью считалась графиня Александра Николаевна Доррер. Я подружился с ней, и мне было позволено иногда бывать у неё дома. Она действительно была исключительным человеком. Умная и волевая от природы, она в тоже время могла похвастаться наличием прекрасного художественного и литературного вкуса, любила богемную жизнь, обладала энциклопедической памятью. Многих людей она видела буквально «насквозь». Многим членам Дворянского Собрания она дала поразительно меткие характеристики: ёмкие, объективные, исчерпывающие, но, при этом, лишенные обидного для кого-либо эмоционального наполнения (например, о предводителе она сказала: «Партработник средней руки… »).
Я провёл много времени в беседах с Александрой Николаевной. Она считала, что все нынешние беды нашего народа происходят из-за того, что на протяжении всего XX-го века и естественным образом, и искусственно уничтожалась элита общества – интеллигенция, особенно творческая. Большой или просто хороший поэт, художник, музыкант – словом, творческий человек – всегда со странностями. Эти странности позволяют ему успешно заниматься искусствами, но они мешают жить. Жизнь с такими нестандартными людьми всегда расправляется быстрее и ужаснее, чем с серыми, заурядными обывателями. Таковы законы природы – и ничего с этим не поделаешь…
Александра Николаевна рассказывала мне о знаменитом поэте Владимире Щировском, которого знала в молодости, делилась воспоминаниями о своём далёком харьковском детстве, о революции, войне, голоде… Я слушал её мудрые и простые повести и понимал, что, честно говоря, единственным и по-настоящему ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫМ членом нашего Херсонского Дворянского Собрания является она.
Графиня Доррер рассказывала мне историю о своих предках, которая вызывала у неё особое благоговение. Однажды её прапрабабушка – Екатерина Васильевна Чемесова – вместе со своим супругом была приглашена на званый приём, организованный в губернском (кажется калужском) дворянском собрании. Император Александр Второй и его жена знакомились с местной аристократией. Господа и дамы выстроились в две шеренги. С одной стороны стояли мужчины, с другой женщины. Государь медленно проходил по ряду. Особенно он задерживался радом с мужчинами, многих из которых неплохо знал. Он жал руки, с некоторыми беседовал, расспрашивал о интересующих его вопросах. Императрица Мария Александровна напротив, ни с кем из присутствующих особенно долго не говорила, она быстро, почти мельком раскланялась со всеми, и когда Государь был ещё в середине ряда, она уже стояла без дела. Чтобы не создавать конфузливую ситуацию, она подошла к даме, находившейся к ней ближе всего, и заговорила на светские темы. Этой дамой оказалась Екатерина Чемесова. Государыня сказала ей:
– Вы так хорошо говорите по-русски, но Ваша смуглость… Наверное, Вы не русская?
Екатерина Васильевна стала протестовать:
– Нет, я русская! – с жаром ответила она (хотя согласно придворному этикету говорить «нет» августейшей особе было запрещено).
Доказывая свою русскость, Екатерина Васильевна очень разволновалась. В разговоре с Государыней она объяснила свою горячность тем, что находится в положении. Императрица Мария Александровна обрадовалась такой новости и пожелала сделаться крёстной матерью, вскоре родившемуся малышу.
Трагические события, предшествующие ужасной смерти Государя Александра Второго, отвлекли императорское семейство от покровительства дочери, родившейся у Чемесовых. Интересовалась ли ещё когда-нибудь Императрица Мария Александровна судьбой своей маленькой крестницы, история умалчивает.
Александра Николаевна влюбила меня в творчество Николая Гумилёва. Она прочла мне его стихотворение «Только змеи сбрасывают кожу… », и я сразу почувствовал истинную глубину и мощь поэтического таланта этого автора. Она была одним из первых людей, кто увидел во мне литературные способности и признал меня в поэтическом отношении.
Графиня Доррер и в самом деле была очень необычным человеком. Я знал её, когда ей было уже за восемьдесят. Находясь в таком, прямо скажем, весьма почтенном возрасте, она оставалась женщиной на все сто процентов. В ней присутствовало мощное женское начало, которое не могло быть стёрто ни временем, ни болезнями, ни тяжёлыми жизненными обстоятельствами, которых на её долю выпало не мало. Она внешне никак не показывала этого, но я всё равно чувствовал каким-то мужским чутьём в каждом её слове, в каждом жесте, в каждом взгляде и повороте головы, что передо мной ЖЕНЩИНА – умная, гордая, знающая себе и другим цену. Ей нравилось общаться со мной, а мне – с ней. Так мы и дружили: от неё я подпитывался мудростью, внутренней душевной красотой, а она от меня, наверное, молодостью.
Интересными личностными качествами обладала и Юлия Константиновна Богненко. Хотя она и была меня старше на целое поколение, я впоследствии до того сдружился с ней, что стал называть её просто – Юля. С Юлей мы разговаривали обо всём: от медицины, до межполовых отношений, от вопросов искусства и литературы до нюансов биологических и даже богословских.
Юля Богненко была потомком нескольких дворянских фамилий (Фон Хольм, Дурново, а по мужу она доводилась внучкой Заботину – известному в Херсоне директору судозавода, Герою Соцтруда). О её предках я узнал от неё много различных занятных историй. Например, однажды она рассказала мне, что её бабушка дружила с Николаем Исафовичем Шатохиным – бывшим членом Государственной Думы от монархической партии. Он был вхож в семью Государя Николая Второго. Николай Исафович не раз отзывался о последнем российском царе и его супруге Александре Фёдоровне с огромным уважением, благоговением, подчёркивая, что эта семья отличалась истинным благородством, простотой, любовным и милосердным отношением к людям. «У царя и царицы было золотое сердце, – не раз говорил он». Знал г-н Шатохин и Распутина. О нём он отзывался как об исключительно хитром и беспринципном субъекте, наделённом огромной волей и «гипнотическими» способностями.
Как-то году в 1993 в нашем Дворянском Собрании появился армянский князь Александр Каренович Ханхаруньи-Кяндарян. В Херсон он переехал со всей своей многочисленной семьёй: женой, двумя сыновьями, мамой, сестрой и племянницей. Все взрослые члены этой семьи были врачами, кроме жены князя – Ирины урождённой княжны Белозерской-Белосельской. Она работала хореографом.
Александр Каренович устроился на должность врача в районную больницу в Голой Пристани, купил там большой одноэтажный дом.
Как-то, он приглашал нас пару раз к себе в гости. Угощал различными восточными яствами. Поскольку пообщаться с интересными людьми я всегда любил, то посетил князя, в общем-то, охотно.
Оказывается, в Армении принято сладкие блюда делать ещё и острыми. Мы – русские люди – к такому не привыкли. Он угощал сладко-острой аджикой, которой необходимо приправлять мясо. Помнится, смотрю, князь берет себе ложек пять этой приправы, я думаю: «Если он положил себе так много, то мне больше двух ложечек брать не стоит». Я взял себе две ложки, попробовал мясо и понял – сейчас будет со мною что-то страшное: во рту всё пекло так, как будто там находится раскалённое железо, а ни простая аджика!
Мда… И как только армяне могут такое есть…
По линии Дворянского Собрания к нам приезжали иногда очень интересные люди.
Как-то навестил нас Юрий Александрович Трубников (потомок венгерских графов и русских дворян Эрдели) и Тьерри де Коттеньи (француз, не знающий по-русски ни слова). Помнится, по поводу их приезда у нас дома было организовано застолье. Пришло человек десять. Вино текло рекой. Благо, что оно было собственного производства (папа полжизни занимался виноделием и, насколько это возможно в домашних условиях, стал вполне профессиональным мастером). Когда все хорошо выпили, Тьерри проболтался, что он, оказывается, наполовину корсиканец – по матери (его слова перевёл Юрий Александрович). Восторгу присутствующих не было предела. Все стали сразу вспоминать Наполеона Бонапарта (тоже корсиканца) и задавать вопросы, типа:
– Тьерри, а Вы не боитесь приезжать в Россию, а то, знаете ли, всякое бывает?..
Бедный француз на это только робко улыбался и ничего не отвечал, а г-н Трубников ему все эти колкие вопросы, конечно, не переводил…
Приезжал к нам как-то Геннадий Александрович Ладыженский. Он в Москве впоследствии организовал параллельное дворянское собрание, отколовшись от князя Андрея Кирилловича Голицына. Г-н Ладыженский был уже тогда немолодым человеком. Высокий, лысоватый, с закрученными «гусарскими» усами, он производил впечатление улыбчивого, подтянутого и предприимчивого человека.
Помню приезд князя Императорской крови Евгения Алексеевича Мещерского. Он был тогда николаевским губернским предводителем. Невысокий, но коренастый на вид, он вёл себя сдержанно и с большим достоинством.
Князь Мещерский жил у нас двое суток. Однажды встав рано утром, он пошел на веранду «освежиться». Потом, видимо, увидел нашего крысенка Кузю, который жил в духовке. Он стал играть с Кузей, гладить его по жесткой шерстке. Крыс был черный, а бока у него были белые. Крысёнок, в нашей семье всеобщий любимец, понравился и Евгению Алексеевичу. Потом, к большому горю моей мамы, Кузю задавил один из наших котов – Сигизмунд, за что был подвергнут различным воспитательным воздействиям (выговор и общественное порицание в строгой форме).
Ещё приезжали к нам из разных городов бывшей Российской Империи и из других стран разные люди: капитан первого ранга из Санкт-Петербурга Голик-Арешко-Якименко, г-н Сергей Иванович Победин из Москвы, барон Сергей Игоревич Песталькорс из Киева, г-жа Медведева из Николаева, барон Михаил Петрович Фон Ренгартен из Одессы, г-н Борис Сергеевич Скадовский из Германии, барон Эдуард Александрович Фальц-Фейн из Лихтенштейна, г-жа Софья Анатра из Латинской Америки. Были и другие господа, фамилий которых я не помню. Многие из них останавливались в нашем доме. Некоторые гости Херсонского Дворянского Собрания получали ночлег у предводителя, но кто были эти люди, мне не известно. Он не ставил нас в известность, как и с кем общается. Он считал, что это его личное дело…
Одной из самых колоритных фигур Российского Дворянского Собрания был князь Вадим Олегович Лопухин – первый вице-предводитель РДС. Известен он был тем, что заведовал в Москве роддомом и преподавал в Московском медуниверситете гинекологию. Князь Лопухин был так же, как и папа, кандидатом медицинских наук. Правда, он писал докторскую, и в скором времени собирался защититься.
Вадим Олегович приезжал в нашу семью несколько раз. Это всегда происходило летом. С собой он привозил супругу Наталью Владимировну, свою младшую дочку Дуняшу и Елену Владимировну Ерофееву – родную сестру жены и Дунину няню по совместительству.
С этой семьёй мы очень сдружились в своё время. Проводили много времени вместе. Князь привозил к нам летом своих женщин в любое время, и никогда ему в ночлеге не было отказа.
Вадим Олегович рассказывал, что Херсон является для него не чужим городом, хотя сам он родом из Архангельска. В Херсоне учился в мореходном училище его отец – в прошлом офицер торгового флота. С Еленой Владимировной мы гуляли по городу. Я читал ей свои стихи и, даже, посвятил ей одно.
В один из своих приездов Лопухины поселились в квартире Александры Николаевны Доррер. Графиня вспомнила по этому случаю, что её предки – Озеровы – где-то пересекались с Лопухиными в генеалогическом плане. Кажется, кто-то из женщин-Лопухиных вышла замуж за кого-то из мужчин-Озеровых. Наталья Владимировна на это сказала, что, мол, невозможно, появиться где-нибудь среди древнего дворянства, чтобы не обнаружилось, что чуть ли не все присутствующие приходятся тебе дальними родственниками.
Когда мой отец пожаловался Вадиму Олеговичу на меня, что я мол, не люблю учиться, а люблю только писать стихи, которыми, как известно, сыт не будешь, князь рассказал о той методе, по которой он воспитывает свою старшую дочь Машу.
– Закончила семестр на пятёрки, – говорил он, мысленно обращаясь к Марии, – получай деньги на поездку в Париж; закончила на четвёрки, ну, может быть, дам тебе на путешествие по России; закончила на тройки, будешь в деревне Голопузовке отдыхать, ну уж, если на двойки…
Такого случая, видимо, со старшей дочерью Вадима Олеговича отродясь не случалось, так что дальше рассказывать о методах Машиного воспитания он не стал. Правда, заметил, что, когда ей на что-нибудь не хватает денег, она едет в село и за умеренную плату разгружает там грузовики с коровьим удобрением…
Папа в ответ на рассказ князя Лопухина о его педагогических изысках, сказал, что Павлу ничего не нужно, он не на что из развлечений или материальных благ не претендует, так что такую методу к нему применить нельзя. На это Вадим Олегович заметил, что тогда Ваш Павел может прямиком полсти на кладбище, прихватив, разумеется, с собой лопату и что ничего путного из него, скорей всего, не выйдет…
Когда члены моей семьи стали состоять в Российском Дворянском Собрании, мною был создан герб (в 1995 году), который стал нашим символом, хотя департаментом герольдии РДС он и не был утверждён.
Французский щит разделён на четыре части. В первой лазоревой части золотая шпага, смотрящая острием в верхний правый угол. Во второй пурпурно-серебряной части три раскрытые книги переменных тинктур. В третьей лазоревой части золотое гусиной перо с наложенной на него раскрытой золотой книгой. В четвёртой червлёной части знак медицины: серебряная змея, склонившаяся над чашей. На чаше изображён красный крест. В центр щита помещён малый щиток. На нём изображено: на беличьим мехе два скрещенных офтальмологических скальпеля, которые венчает золотая корона. Во главе щита почётная часть: на лазоревом поле золотая дворянская корона, украшенная рубинами и изумрудами. Щит венчает стальной рыцарский шлем с золотыми решетинами и золотым медальоном. На шлеме золотая дворянская корона, украшенная рубинами и изумрудами. Намёт серебряный подбитый изумрудом. Клейнод: красно-сине-белый белогвардейский шеврон с золотым крестом, имеющим широкие лучи. На золотой ленте, окаймляющей нижнюю часть щита, начертан девиз: «HONOR, RATIO, VOLUNTAS».
Думаю, что такая символика, составляющая мой родовой герб, оправдана. Шпага, помещённая в первую часть щита на лазоревом поле (лазоревый цвет – символ благородства, золотая шпага – символ благородного происхождения), символизирует, что многие мои предки были военными, преимущественно офицерами, служившими в русской царской армии в чинах, приносивших личное и потомственное дворянство. Были они офицерами и при советской власти. Это Иван Иванович Остославский (полковник в действительной службе, при отставке генерал-майор), Иосиф Иванович Остославский (офицер), Иван Корнильевич Фролов (полковник, при отставке генерал-майор), Борис Васильевич Фролов (поручик, майор-военврач Советской армии), Сергей Васильевич Фролов (старший лейтенант русского военно-морского императорского флота), Георгий Корнильевич Фролов (капитан царской армии и Белой Гвардии), Михаил Николаевич Иванов (подпоручик русской императорской армии и Белой Гвардии, награждён орденами: св. Анны 3 степени с мечами и бантом и св. Станислава 3 степени с мечами и бантом, а за участие в Великой Отечественной войне орденами: Отечественной войны 1 степени и Красной звезды), Константин Николаевич Иванов (поручик), Николай Николаевич Иванов (подпоручик), Яков Николаевич Иванов (полковник, генерал-майор артиллерии Советской армии). Александр Иванович Мадыкин (инженер-капитан Советской армии), Сергей Иванович Мадыкин (старший лейтенант сапёрно-строительных войск Советской армии). Среди моих предков были военные, служившие в нижних чинах. Это прадед Иван Фёдорович (Федотович) Мадыкин – матрос, участник русско-японской и Первой мировой войн. Награждён медалью за Цусимское сражение. Михаил Иванович Мадыкин – во времена ВОВ служил в автомобильных частях. Игорь Михайлович Иванов (мой отец) – был рядовым пехотных и саперных частей Советской армии, награждён за участие в ВОВ орденами: Отечественной войны 1 и 2 степени, Красной звезды и За мужество 3 степени.
Во второй части щита – три пурпурно-серебряных книги переменных тинктур. Пурпурный цвет – символ власти, серебряный – символ чистоты помыслов. Эта часть щита посвящена мною как автором герба, тем моим предкам, которые занимали высокие управленческие должности. Они руководили для блага людей, опираясь на свою высокую образованность (отсюда книги, как символ учёности, книжных знаний). Это Иван Семёнович Остославский – обер-бургомистр Херсона; Василий Иванович Остославский – статский советник, директор Первого одесского реального училища, кавалер орденов: св. Владимира 3 степени, св.Анны 3 степени, св.Станислава 3 степени; Иван Васильевич Остославский – доктор технических наук, профессор, замдиректора по науке ЦАГИ, трижды лауреат Сталинской премии, кавалер ордена Ленина, Отечественной войны 1 степени; Борис Васильевич Фролов – главврач Ивано-Франковской областной стоматполиклиники, кавалер ордена Ленина; Валентина Ивановна Остославская, кандидат химнаук, доцент; Александр Иванович Мадыкин (мой дед) – заместитель гендиректора Херсонского ХБК, кавалер ордена Трудового Красного знамени; Михаил Николаевич Иванов (мой дед) – главный инженер Херсонского Облпотребсоюза; Игорь Михайлович Иванов – кандидат меднаук, вице-предводитель Херсонского губернского дворянского собрания (мой отец).
В третьей части щита на лазоревом поле помещена книга с гусиным пером. Книга и перо символизируют занятия литературой. Эта часть посвящена мне как поэту, литератору и журналисту.
В четвёртой части на червлёном поле изображена змея, склонившаяся над чашей. Эта часть символизирует врачей (и медиков вообще), которые были среди моих предков. Это Корнилий Александрович Фролов – полковой фельдшер в русской императорской армии; Ольга Ивановна Остославская – врач; Лидия Ивановна Остославская – преподаватель массажа и врачебной гигиены; Мария Михайловна Сацевич – врач-терапевт (зауряд-врач); Игорь Михайлович Иванов (мой отец) – врач-офтальмолог, кандидат медицинский наук. Ещё надо сказать, что мой брат родной по отцу Сергей и его мать (первая жена отца) тоже были врачами.
Малый щиток в гербе полностью посвящён моему отцу. В щитке изображены скрещённые офтальмологические скальпели на беличьем мехе. Скальпели венчает золотая корона. Мой отец был не только отличным врачом-лечебником, но и блестящим глазным хирургом. Беличий мех – символ чистоты помыслов; корона – символ высокого мастерства и профессионализма.
В почётной части золотая дворянская корона на лазоревом поле – символ принадлежности моей семьи к Российскому Дворянскому Собранию.
Корона, венчающая рыцарский шлем – символ принадлежности к дворянству.
Белогвардейский шеврон, помещённый в клейнод, символизирует службу некоторых моих предков в рядах Белой Гвардии. Золотой крест в клейноде – символизирует глубокую веру, которая отличала многих моих предков. Род Ирины (Арины) Никаноровны Акулининой был старообрядческим, а значит, безусловно, религиозным. Кроме того, Василий Корнильевич Фролов был священником, протоиереем (награждён скуфиёй и камилавком), а Павел Корнильевич Фролов был законоучителем Одесского кадетского корпуса (награждён орденом св. Станислава 3 степени). Этот крест можно трактовать и в иносказательном смысле. Иносказательно крест символизирует благородство, милосердие и гуманизм – качества, которые исповедовали мои предки по отношению друг к другу и вообще к людям.
На девизной ленте начертаны слова («HONOR, RATIO, VOLUNTAS»), которые, мне кажется, были главными в жизни для моих предков и которые должны быть главными и для меня, ибо, что же может быть более важным для каждого благородного и интеллигентного человека, чем ЧЕСТЬ, РАЗУМ, СВОБОДА. Думаю, ничего.
Когда папа ездил по дворянским делам в Москву и Петербург, он иногда знакомился там с разными колоритными личностями. Он как-то, был представлен в столице князю Андрею Кирилловичу Голицыну – предводителю РДС (отец потом отзывался о нём с большим уважением, как о мудром и дальновидном политике, как о человеке чести, который многое пережил на своём веку, но остался при этом настоящим дворянином); познакомился с князьями Чавчавадзе и Гагариным (Андреем Петровичем), с графом Бобринским, который произвёл на него сильное впечатление. Что касается интересных женщин, являвшихся членами РДС, то тут его знакомства ограничились только польской пани Катажиной Болеславовной Блажевич, которая приезжала в русские столицы тоже издалека – из Вроцлава.
Пани Катажина была доктором польской филологии, профессором, потомком русского адмирала Чернавина по материнской линии (в РДС имела, по-видимому, ассоциированное членство). Отец её, наверное, происходил из простых слоёв общества, но в армии диктатора Польши Пилсуцкого служил в офицерских чинах.
Пани Катажина частенько приезжала к нам. Правда, её приезды были продиктованы не так дружескими чувствами или желанием отдохнуть на Черном море, как осуществлением католической миссионерской деятельности. Она бывала в Италии, в Ватикане, и присылала нам от туда красивые открытки. Видимо, нашу семью (православную и атеистическую одновременно) она намеривалась перекрестить в западную веру. Папа называл её в шутку «мама римская». Он искренне не понимал, как можно столько времени и сил тратить на религиозные вопросы. Впрочем, религиозными вопросами папа тоже иногда занимался.
Из всех русских православных архиепископов Херсонских и Таврических отец знал только двух: Иллариона и Ионафана. Ионафан приходил к нему в УТоС лечить глаза. Со временем они подружились. Архиепископ подарил отцу несколько шикарных книг религиозного содержания. Помнится, было у нас огромное красивое Евангелие, с золотым теснением Библия, молитвослов – всё принятое в дар от владыки. Папа одно время интересовался вопросами православной веры и вообще христианским богословием, много читал по этой тематике различных канонических книг. Так что с архиепископом Ионафаном ему было о чём побеседовать.
Как-то, помнится, отец собрал у нас дома дворянский совет Юга Украины. Кроме членов Херсонской организации, там присутствовали: князь Мещерский (николаевский предводитель), г-н Канонников Александр Андреевич (николаевский вице-предводитель), барон фон Ренгартен (одесский предводитель), г-жа Лидия Александровна Медведева (советник николаевского предводителя по вопросам культуры.
Председательствующим был избран отец, поскольку, в основном, по его инициативе этот совет и был созван. Первым из присутствующих выступил папа. Он сказал приблизительно следующее:
1. «Нам нужно перестать заниматься политикой (эту фразу он адресовал в первую очередь нашему предводителю, который накануне был замечен на официальных мероприятиях в компартии, и даже хотел с нею провести общие акции(!). Власти независимой Украины только и ищут повода, чтобы, обвинив нас во всех смертных грехах, расформировать.
2. В Херсоне, а так же и во всех других областных городах Новороссии, следует организовать дворянские гимназии, которые воспитывали бы детей в духе подвижнического служения Отечеству, прививали бы им понятия о чести и долге, благоговение перед Российской Монархией, уважительное отношение к предкам и истории своего народа, делали бы их благородными и высококультурными людьми. В гимназию следует принимать детей из дворянской среды и из недворянской сочувствующей интеллигенции. Гимназия должна стать во многом закрытым учебным заведением с жесткой дисциплиной, с обязательным введением в программу Закона Божьего. Кроме того, в гимназии должны преподаваться в обязательном порядке следующие дисциплины: «рукопашный бой», «атлетика», «стрельба из пневматического оружия», «основы медицины», «основы экономической безопасности семьи», «основы безопасной жизнедеятельности в человеческом обществе». Человек, закончивший нашу гимназию, – отметил отец, – должен быть готов в жизни к любым тяжелым или внештатным ситуациям. Он должен уметь выжить в любом случае, он обязан хорошо знать людей, чтобы уметь предугадывать их враждебные для себя поступки. Мы уцелели в кровавой мясорубке большевистского лихолетья вовсе не для того, чтобы сейчас, когда наступила сравнительно нетяжелая пора (по сравнению с временами революции и Гражданской войны), погибнуть из-за своей неприспособленности к жизни и неумения за себя постоять. Многим из нас очень тяжело адаптироваться к современным экономическим и социальным реалиям. Себя следует перевоспитывать, господа, иначе нынешнее поколение членов Дворянского Собрания может стать последним… »
Присутствующие папу поддержали полностью.
Потом выступил князь Мещерский. Он говорил о том, что в Херсоне и Одессе следует, по его мнению, организовать в дворянских собраниях собственную службу безопасности. В Николаеве такая структура уже действует. Мы оказались совершенно беззащитными, – сказал Евгений Алексеевич, – перед лицом бандитского и милицейского произвола, царящих сейчас на Украине. Нужно объединяться и бороться за свои человеческие права. Кроме того, сказал он, нам надо заняться реституцией, т.е. следует юридическим путем отвоевать у государства дома и усадьбы, отобранные у наших предков во времена революции. «Я, например, – в заключении сказал николаевский предводитель, – буду отстаивать имущество моих предков, находящееся в Подмосковье».
По его выступлению тоже никаких возражений не было.
Потом выступил барон фон Ренгартен. Его речь кончилась тем, что возник вопрос о том, могут ли николаевское и одесское собрания называть себя губернскими (он доказывал, что могут, ведь и Николаев, и Одесса – областные центры). Наш предводитель был уверен, что не могут, поскольку эти города когда-то до революции входили в херсонскую губернию, а губернским городом был только Херсон, следовательно, только херсонская организация имеет право на наименование «губернской».
После официальной части было застолье, полностью организованное моей мамой. Стол был не богатым, но главное (особенно, лично для меня), что в состав некоторых блюд входило мясо…
Году примерно в 1995-м, одной не очень прекрасной ночью у нас случилось чрезвычайное происшествие. Во время сильной грозы молния попала в нашу телевизионную антенну, которая возвышалась над домом и которая была сделана из железа. В квартире начался пожар. Наш пёс – Томка – стал лаять на огонь и разбудил родителей. Папа встал с кровати, находящейся в большой спальне, и пошел смотреть в гостиную, чего испугалась собака. Когда он увидел, что горит занавеска и уже занялся подоконник, он схватил первый попавшийся предмет и стал им гасить пламя. Этим предметом оказалась декоративная подушка, лежавшая на диване. Пожар удалось быстро потушить. Наш деревянный дом, слава Богу, практически не пострадал. Бдительный пёс Том, который спас нашу семью от серьёзных проблем, получил устную благодарность и повышенный пищевой паёк до конца жизни.
Одним из интересных людей, входивших в Херсонское Дворянское Собрание, был Всеволод Георгиевич Дзешульский. Он принадлежал к старинной польской шляхте. Его отец в дореволюционные временя как дворянин бесплатно закончил морское училище торгового флота. В Херсоне Всеволод Георгиевич возглавлял польское землячество. С ним моя семья дружила долгое время.
Когда-то я был влюблён в одну женщину, которая состояла членом Дворянского Собрания. Её звали О… Она была предметом моих грёз и мечтаний несколько лет. Не в последнюю очередь благодаря чувствам, испытываемым к О…, я страстно увлёкся древней историей Северного Причерноморья. О… была археологом. Она давала мне читать книги о скифах, сарматах, киммерийцах, гуннах, готах и прочих народностях и племенах, населявших Таврию в античные времена. Любовь к женщине и любовь к истории каким-то причудливо-замысловатым образом слились в моей душе с утончённостью. Я стал видеть «сны» наяву. Помню один летний вечер. На даче моей возлюбленной разожжён костёр. Она в окружении близких на костре готовит какую-то снедь. Яркие и высокие языки пламени постоянно меняют свои очертания. Они как бы пляшут перед глазами, переливаясь каждое мгновение своими оранживо-чёрновато-синиватыми оттенками. Жарко. Рядом находится О… Её стройный стан, её лицо с почти азиатскими чертами, её полуулыбка, в которой таинственно обнаруживаются глубины её души – всё вызывает во мне ощущение прекрасного, чего-то сладко-томительного, восторженного, непостижимого… Я начинаю чувствовать «нечто»… Веет древностью… Мне кажется, что сама Вечность находится рядом, и вот уже я почти слышу гомон древних кочевых племён, несущихся на своих боевых конях по степи. Будто бы вижу я мужественных воинов-скифов, их грубые доспехи, их суровые лица, вижу тонких скифиянок – юных, строптивых, непокорных… И приходят на ум сами собой строки Ивана Бунина:

Курган разрыт. В тяжёлом саркофаге
Он спит, как страж. Железный меч в руках.
Поют над ним узорной вязью саги –
Беззвучно, но на звучных языках.
Но лик сокрыт – опущено забрало;
Но плащ истлел на ржавленной броне.
Был воин – вождь, но имя смерть украла
И унесла на чёрном скакуне.



* * * * *



Дядя Вова очень любил трудолюбие и трудолюбивых людей. Помню такой случай. В 1997 году, когда я был уже студентом пединститута, осенью мы решили построить новый сарай вместо старого, развалившегося. Пришёл рабочий и снёс старое строение, которое было совершенно аварийным. Потом он вырыл котлован для подвала. Я должен был весь грунт вывести одноколёсной тачкой за ворота. Поскольку от быстроты, с которой я выполнял свою часть работ, зависела быстрота осуществления всего дела в целом, я взялся за перевоз грунта со всей, можно сказать, ответственностью. За сутки я перемещал по 80-90 тачек. В таком темпе работал несколько дней подряд, пока всю глину и прочие породы, вырытые из-под старого сарая, не переместил на улицу. Руки и ноги у меня после такой работы отваливались. Я становился смертельно усталым и абсолютно больным человеком. За моей работой наблюдал из окна дядя Вова. Как потом он рассказывал мне, он вставал рано утром, смотрел в окно – я уже вожу тачки, потом он смотрел в окно в обед – я продолжаю возить тачки. Потом уже в вечернее время, после дяди Вовиного обеденного сна, он опять видел меня во дворе с тачкой в руках и уже, наконец, почти ночью он выходил во двор – и снова наблюдал меня за работой. И так почти неделю. Дядя Вова так меня стал уважать после этого, таким проникся восхищением к моему труду, что после того, как моя часть работы была завершена и последняя тачка грунта оказалась за воротами, пригласил меня к себе и устроил для меня маленькое пиршество. Поставил на стол бутылку вина, приготовил разной простой, но вкусной снеди, и сказал:
– Садись, угощайся, Павел! Вот это работу осилил! В жизни ты не пропадёшь: настойчивый и трудолюбивый человек всегда будит нормально жить, при любой власти.
Он угостил меня обедом, несмотря на то, что отличился я на строительстве нашего сарая, а не его.
Поскольку папа был не только вице-предводителем в ХГДС, но и начальником департамента науки, культуры и образования в нашей организации, он, иногда проводил различные литературные мероприятия. Однажды в Доме Культуры Судостроителей он собрал членов Дворянского Собрания, пишущих стихи или прозу. Таких набралось несколько человек: он сам, я, князь Ханхаруньи-Кяндарян. Екатерина Семёновна Войтова, Анатолий Осипов, Всеволод Георгиевич Дзешульский. В качестве квалифицированных слушателей и критиков выступили: Александра Николаевна Доррер, Юлия Константиновна Богненко, предводитель, Наталья Петровна Юрченко и другие. Сначала мы читали свои стихи, потом их обсуждали. Высказывались различные мнения, но, в конце концов, все сошлись на том, что лучшие стихи у меня, у папы и у Осипова. Юля Богненко сказала, что у неё аж мурашки идут по спине от папиного стихотворения о войне. Вот стихи моего отца, которые тогда обсуждались:

Стихотворения разных лет

Этюд о советском общепите

В столовой пусто, тишина,
Так вязко время длится,
Как в царстве сумрака и сна
Всегда печальна и бледна
Здесь дремлет продавщица.
И рыжий клок её волос
Волной на кассе слева
И рыжий кот, как верный пёс,
Уткнул свой влажный теплый нос,
В торговли королеву.
Велел я ей подать харчо
И водочки (от сплина).
Она, пошевелив плечом
Зевнула и спросила: «Чё,
Хотите Вы, мужчина?»
Я повторил: «Харчо - сейчас!»
Из мрака, словно чудо,
Она пришла ко мне как раз,
Исполнив поданный заказ
На заданное блюдо.
Я, съев ужасный этот суп
И горло «остограмя»,
Стал, словно страшный зверозуб,
Который, надрывая пуп,
Из глотки мечет пламя!
Потом живот как заболит,
Как в горле станет гадость…
Зачем, несчастный я пиит
Зашёл в советский общепит,
Чтоб подкрепиться малость!?


Море

Снова я увидел море:
Плещет рябь, темнеет дно…
Сколько счастья, сколько горя
Море людям принесло…

Море всякое красиво, -
Если вдруг возникнет шторм
Плещут волны, белогривы,
Оживив собой простор;

Если штиль и всё спокойно,
То проходят корабли
Величаво и достойно,
От портов своих вдали.

И хотя уже не рано,
Тени вот как коротки,
Выплывают из тумана
Золотые огоньки.

Среди дня и среди ночи,
В час звереющих штормов
Для души нам нужен очень
Свет далёких огоньков…




* * * * *

Я понял вдруг, что все отныне,
И труд, и мысли, и мечты
Принадлежат одной богине –
Моей богине красоты.
В одеждах вечного смиренья
К ногам её кладу цветы,
Как знак немого восхищенья
Своей богиней красоты.



* * * * *


Быстро юность лихая прошла:
Фронт, атаки, потом медсанбаты,
И годам не считал я числа,
Пока год ни пришел сорок пятый.

Буйством красок смеялся апрель
И полшага осталась до мая,
Но прошла пулемётная трель
Сквозь меня, год последний считая…

И без радости не было дня,
И победу вершили солдаты…
Без меня, без меня, без меня
Наступили великие даты…

За всю новейшую историю Херсонского Губернского Дворянского Собрания новогодний бал был проведён только единожды. Мой отец был против организации этого мероприятия. Во-первых, время тогда было трудное, в том числе и в материальном плане. Во-вторых, наша организация была достаточно малочисленна, что бы такое мероприятие мы были способны организовать на высоком уровне. В-третьих, у многих из членов собрания настроение было невесёлое: у кого-то не было работы, кто-то имел проблемы в семье, женщины вели трудное в наше время домашнее хозяйство, занимались детьми, работали от зари до зари. Однако, наш губернский предводитель где-то раздобыл некую сумму денег и бал всё-таки состоялся.
Данное действо N. организовал в Областном драмтеатре имени Кулиша. Всё мероприятие длилось часов пять. Оно было разделено на три акта. Первый - представлял собой официальную часть. Наиболее уважаемые члены дворянского собрания и гости бала из соседних дворянских организаций, мэр Херсона, другие высокопоставленные чиновники местного уровня произнесли приветственные речи. Они поздравили всех присутствующих с Новым годом и с третьей (это был 1994 год) годовщиной возрождения Х.Г.Д.С. которое, как известно, начало своё существование в новейшей истории в 1991 году.
Второй акт представлял собой концерт классической музыки. Звучали произведения Хачатуряна (увертюра из лермонтовского «Маскарада» и, кажется, что-то ещё); были исполнены избранные места из оперы Глинки «Жизнь за царя», а ещё вальсы Иоганна Штрауса, что-то из Кальмана, Вивальди, полковые марши русской императорской гвардии и армии, ну и, конечно, старые русские гимны. Под звуки венских вальсов многие дамы и господа танцевали. На этом балу не было никаких особых признаков роскоши. Не заметил я ни шикарных дамских платьев, не «прелестных локонов льняных», ни блестящих кавалергардских мундиров, расшитых золотом и увешанных боевыми орденами, ни звяканья шпор, ни шампанского, текущего рекой, ни карет и ливрейных лакеев при них (всё скорее напоминало корпоратив, организованный какой-нибудь коммерческой фирмой средней руки).
Третий акт бала был «гастрономическим». Официанты подали к столу несколько блюд из мяса, пару-тройку наименований вин, несколько сладких угощений, в том числе и мороженное. Обед был обильным, но не особо разнообразным.
Наши господа разъехались по домам около 21-го часа, ближе к ночи.
Наш губернский предводитель назначил меня курировать в нашей организации молодёжный отдел. Поскольку я был самым старшим из детей членов ХГДС и поскольку уже тогда был склонен активно выполнять работу на дворянском поприще, N. поручил мне опекать детей и молодёжь. Предводитель обязал меня проводить духовно-нравственные и идеологические беседы со школьниками средних и старших возрастов. Юношей у нас набралось не много, человек семь. Однажды я собрал их, чтобы побеседовать об аристократизме. Поскольку эта встреча происходила под присмотром моего отца, он сказал молодёжи напутственную речь, а я только слушал. Папа произнёс примерно следующее. «Дворянская идеология выдвигает особую философскую, эстетическую и идейно-нравственную доктрину. Аристократизм это особая духовная практика, которая всецело зиждется на Евангелии. Член Российского Дворянского Собрания должен стремиться к внутренней душевной гармонии. Как нравственная идеология аристократизм хорош тем, что он требует от своего адепта неустанного стремления к совершенству. Человек благородного происхождения должен быть развит всесторонне. Это значит, что он должен быть честен, порядочен, милосерден по отношению к слабым и просящим помощи, с другой стороны он должен ненавидеть подлость и подлецов, презирать хамов, бездарей, лжецов, лицемеров, ловких проходимцев, незаслуженно стремящихся пролезь на самые почётные и выгодные места. Жизненные блага должны быть заработаны добродетелями, а не пороками. Человек знатного происхождения должен всегда быть вежлив и опрятен. Настоящий дворянин должен с молодых ногтей развивать в себе таланты, ум, жизненную опытность, трудолюбие, которые позволили бы ему занять достойное положение в обществе, получить интеллигентскую профессию и кормиться честным и полезным людям трудом. Аристократ должен быть бережлив, ему всячески следует избегать лишних трат. Он обязан отменно знать историю своей семьи. Он должен всячески культивировать в себе чувство собственного достоинства, чувство единения со своим родом, благоговейное отношение к своим благородным предкам и предкам вообще, он должен уважать любого честного, работящего и квалифицированного труженика. Член Дворянского Собрания не должен проявлять внешних признаков своего превосходства перед людьми низкого происхождения, разве, если перед ним уголовник или отъявленный мерзавец. Член РДС должен развивать в себе утончённость, тягу к изящным искусством, тонкое понимание законов эстетики, ведь на их основе существуют все произведения классического искусства, а их надо понимать. Настоящий дворянин должен быть образован, причём, не только в области литературы, искусствоведения, истории, живописи, театра, но и юриспруденции, медицины, психологии, физики, а так же и прочих естественных, гуманитарных и технических наук, общее представление о которых необходимо в жизни. Член РДС должен быть человеком, постоянно наблюдающим за жизнью, чтобы постоянно учиться у неё преодолению жизненных трудностей. Лица дворянского происхождения должны всегда держаться вместе, помогать друг другу в трудных жизненных обстоятельствах. Ведь дружная семья или социальная страта (в данном случае корпорация, объединённая по сословному признаку) часто является залогом физического выживания. Дворянин должен уважительно относиться к традиционным религиям, особенно к православию, ведь восточное христианство это исконное верование наших предков, это духовная колыбель нашего великого триединого русского народа: великороссов, малороссов и белорусов. Член Дворянского Собрания должен быть монархистом, или, по крайней мере, человеком про-монархических, великодержавных, русско-националистических взглядов. Он должен всегда помнить, что российское дворянство исстари относилось к построению Великой и Неделимой России государственнически. Мы должны следовать старинному дворянскому девизу: «За Бога, Царя и Отечество». Нужно всячески почетать отца и мать своих, любить своих детей и жену, служить для них опорой духовности, быть добытчиком в своей семье, уметь материально обеспечить своих ближайших родственников. Мужчина должен стать главой своей семьи, женщина должна в основных вопросах подчиняться своему мужу. Мужчина всегда является опорой своего рода. Женщина же должна стать ему надёжной помощницей. Самые омерзительные человеческие пороки это подлость, трусость и предательство. Подлость и подлецы – вот самые страшные опасности, которые встречают на жизненном пути всякого порядочного человека. Тому будет в жизни сопутствовать успех, кто научится успешно бороться с ними. Каждый человек – это воин. В жизни нужно уметь быть искусным воином, вышедшим на поединок с трудностями и скорбями, нужно уметь держать удар, но всегда следует оставаться человеком чести».
В феврале 1996-го года папино дворянство было официально признано. Это стало счастливым эпизодом в жизни нашей семьи. Папа получил диплом действительного члена Российского Дворянского Собрания. В него были внесены: мама, я и мой брат родной по отцу Сергей. Конечно, этот диплом был не только констатацией происхождения, но и наградой. Папа своим действительным членством, в общем, гордился.
Активная работа на дворянском поприще в духовном плане давала мне многое. Она позволяла чувствовать себя сопричастным тем великим военным, научным, литературным и промышленным достижениям, тем географическим приобретениям, которыми так богата история нашей некогда единой большой страны. Я понимал, что далеко не в последую (если, не в первую!) очередь благодаря российскому дворянству, к которому я принадлежу, Россия получила политическое могущество, которым она так славилась в XVIII-XIX веках. Я ощущал духовное единство с дворянством прошлого и настоящего. Тогда я мощно чувствовал своё единение и единение своего рода с Великой и Неделимой Россией. Я всеми фибрами души ощущал свою духовную общность со всем самым замечательным, благородным, прославленным, что было в прошлом, и что есть в настоящем Моей Родины.
В 1996 году Херсонское Губернское Собрание окончательно развалилось (сказались интриги и козни против многих членов нашей организации со стороны предводителя). Папа сложил с себя обязанности вице-предводителя, и наша семья отошла от дел.
В 1995-м году я поступил в вечернюю школу, которую закончил, чуть ли не отличником. В 1996-м, получив Аттестат зрелости, поступил на подготовительный факультет Херсонского государственного педагогического института. В 1997-м стал студентом ХГПИ.
В юности жить интересно, здорово. В те годы моё мироощущение было всецело пропитано мистикой, мифологизмом, эстетизмом. Мне казалось, что наш реальный материальный мир иллюзорен, что он является всего лишь отражением истинного, потустороннего мира, находящегося за гранью реальности и ирреальности. Мистический Космос моих ощущений и грёз, моих идеалов, духовных чаяний и устремлений казался мне полным загадочности и красоты, неким зазеркальем, где законы Благородства, Добра и Милосердия правят человеческими душами безраздельно.
Я пытался рассудочно, но чаще, интуитивно, определить, каким нужно быть, чтобы иметь возможность попадать в мой Прекрасный Мир как можно чаще. Я понял, что должен стать поэтом – настоящим Творцом, которому только самим Господом Богом и позволено бывать в мире Совершенства и Красоты. Я тогда не стал человеком, верующим в религиозном смысле слова. Я почти не соблюдал обрядовую, внешнюю сторону всего того, что называется «верой». Я почувствовал Бога не через посредство различных религиозных текстов, вероучения, проповедей и прочих церковных явлений внешнего плана, а иначе, - как то «бытийно». Бог стал для меня высшей, глубоко сокровенной, сакральной сверхреальностью, мало имеющей отношения к вере, к Православию и к Христианству вообще. От верующих людей я стал отличаться тем, что я не верил, но знал. Верующий потому и называется «верующим», что сам он никак не ощутил на себе присутствие Бога, что он сам не видел его, не общался с ним, но, тем не менее, верит в Божье существование, я же знал, именно ЗНАЛ, что Бог есть. Я чувствовал на себе его благодать постоянно. Не редко у меня возникало такое состояние души, когда мне становилось очень хорошо, на меня находило счастье. Я как бы «прозревал». Я начинал видеть духовными очами гораздо больше, чем мог почувствовать обыкновенный простой человек, серый обыватель. Моя душа вдруг приобретала необычайные способности: остро чувствовать Красоту, Любовь к людям, Благородство. Ко мне приходило очень сильное воодушевление. Всё в моём существе начинало обостряться. Я вдруг становился каким-то невообразимым человеческим созданием, наделённым могучей, нездешней, непостижимой мощью. Я мог силой мысли проникать в иные Миры, общаться с душами предков, святых, и слышать голос самый прекрасный и непостижимый – голос БОГА.
Я стал поэтом-контактёром с Богом. Я глубоко убеждён, что любой по-настоящему талантливый поэт-символист – это в первую очередь контактёр с потусторонними силами, а не просто лицо, наделенное некоторыми литературными способностями – то есть способностью тонко чувствовать слово, рифмовать и инверсировать. Все самые великие авторы, работавшие в рамках символизма, начиная от Шарля Бодлера и Александра Блока, бес сомнения были прекрасными «путешественниками» в иные миры и контактёрами с нездешними силами Добра и Света, имя которым БОГ.
В обычной простой жизни я был обыкновенным человеком. Однако, когда я садился за бумагу и начинал писать, я полностью перерождался. Я становился человеком колоссальной воли и энергии. Во время сочинения стихов моя психика попадала в состояние изменённого сознания. Психика получала невероятную разгонку. Желание быть, желание жить, желание состояться как настоящая личность, переполняли мою душу. Я начинал походить на мощный вулкан, из которого вырывались раскаленные потоки лавы, пара, огня. Только содержимым моего вулкана – моей души – стала не огненная начинка Земли, а слова, выплеснутые на бумагу. Иногда накал моих страстей, желаний и сил был настолько велик, что я чувствовал в себе несокрушимую возможность всё в жизни Человеческой Ойкумены изменить к лучшему. Я ощущал в своей душе всевластие, я чувствовал себя Демиургом, от безграничной и безмерной воли которого зависит, какими станут создаваемыми мной художественные Реальности. Когда я начинал писать, все ограничения моей воли, обусловленные физическими, социальными, экономическими и прочими факторами исчезали как по мановению волшебной палочки. Моя личность в такие минуты приобретала космическую глубину и широту. В моей душе буйствовали настроения-стихии самые различные по своему эмоциональному окрасу. Я чувствовал острое ощущение собственного достоинства и власти. Внутри меня яркие, сочные, горячие страсти переливались всеми цветами радуги, как драгоценные камни; они пламенели, как расплавленные металлы, спрятанные БОГОМ в черных и неведомых глубинах Вселенной. Такая мощь в моей душе нередко порождалась протестом против каких-либо несправедливых или уродливых явлений жизни. Иногда этот протест становился настолько мощным, что мне казалось, когда я садился за лист бумаги, что я могу одним только умственным усилием изменить ход мировой истории или законы природы. Я чувствовал себя лицом, сопричастным самому БОГУ.
Со временем я самостоятельно нащупал способы проникать в «потусторонние» миры. Их было два: введение своей психики в состояние изменённого сознания с помощью «самонавеивания» и с помощью полусна-полуяви. Второй способ, обычно, заключался в следующим. Я ложился на кровать и начинал медленно засыпать. Постепенно отключаясь от объективной реальности я, как радиоприёмник, начинал настраиваться на некие «волны», на особый информационный поток, идущий из сверхреальности. Со временем я чувствовал, «нечто», которое сразу оформлялось вербально. Я вставал с кровати и записывал готовый рифмованный и инверсированный текст, который совершенно не нуждался в редактировании. Это были уже полностью сформированные стихи. Не знаю, можно ли ещё как-то рассказать о том душевном состоянии, которое возникает у поэта во время Акта Творения? Не удержусь от соблазна, чтобы не привести цитату из Татьяны Толстой. Эта цитата нравится мне своей яркостью и точностью. Вот, как Толстая пишет об этом.
«Художник «доквадратной» эпохи (эпохи, которая была в изобразительном искусстве, до создания работы Казимира Малевича «Чёрный квадрат». Прим. автора) учится своему ремеслу всю жизнь, борется с мертвой, костной, хаотической материей, пытаясь вдохнуть в неё жизнь; как бы раздувая огонь, как бы молясь, он пытается зажечь в камне свет, он становится на цыпочки, вытягивая шею, чтобы заглянуть туда, куда человеческий глаз не дотягивается. Иногда его труд и мольбы, его ласки увенчиваются успехом; на краткий миг или на миг долгий «это» случается, «оно» приходит. Бог (ангел, дух, муза, порой демон) уступают, соглашаются выпустить из рук те вещи, те летучие чувства, те клочки небесного огня – имени их мы назвать не можем, - которые они приберегали для себя, для своего скрытого от нас чудесного дома. Выпросив божественный подарок, художник испытывает миг острейшей благодарности, неуниженного смирения, непозорной гордости, миг особых светлейших и очищающих слёз – видимых или не видимых, миг катарсиса. «Оно» нахлынуло, «оно» проходит, как волна. Художник становится суеверным. Он хочет повторения этой встречи, он знает, что в следующий раз может и не допроситься божественной аудиенции, он отверзает духовные очи, он понимает глубоким внутренним чувством, что именно (жадность, корысть, самомнение, чванство) может закрыть перед ним райские ворота, он старается так повернуть своё внутреннее чувство, чтобы не согрешить перед своими ангельскими проводниками, он знает, что он – в лучшем случае только соавтор, подмастерье, но – возлюбленный подмастерье, но – коронованный соавтор. Художник знает, что дух веет, где хочет и как хочет, знает, что сам-то он художник, в своей земной жизни ничем не заслужил того, чтобы дух выбрал именно его, а если это случилось, то надо радостно возблагодарить за чудо».
В Потусторонней Божественной Сверхреальности, где мне было позволено бывать иногда, я ощущал всеми фибрами своей души присутствие Нравственного и Эстетического Абсолюта (1). Я явственно открыл для себя, что наша Вселенная держится не только на материальных основах, что ею правят не только законы физики, химии и математики, но что она имеет куда более тонкие и могучие основания. Её фундаментом в первую очередь являются Добро и Красота (а ещё - Совершенство и Истина). Этот нравственный и эстетический Абсолюты по сути дела и являются БОГОМ.
-------------------------------------------
1 (Сноска). Вся Потусторонняя Божественная Сверхреальность состоит из нескольких Абсолютов: 1. Нравственный – это абсолютное Добро и Милосердие; 2. Эстетический – это абсолютная Красота, Гармония, Изящество, Утончённость и преклонение перед Вечной Женственностью; 3. Аристократический – это абсолютная Справедливость, Благородство, Сила, Мужественность, Отвага, Верность, презрение к физической смерти, превосходство перед Низостью, ненависть к Подлости и Воинствующему Хамству, благоговение перед памятью о предках, перед Богом, Царём и Отечеством.
В «потусторонней» сверхреальности нет места Дьяволу. Он живёт в «посюстороннем» мире и имя ему - «Воинствующий Хам», Быдло, Моральный Дегенерат, возомнивший себя Богом. Сатана – это Абсолютное Зло. Это тоже Абсолют, поскольку он вечен и так же непоколебим, как и другие основы, на которых держится Мироздание. О силах зла когда-то я написал такое стихотворение:

Черный туман окутал город,
Красные флаги на площадях:
Острый серп и тяжелый молот
Ветром надулись в красных снастях.

Ночь изрыгает черные массы,
Улицы полны тысячью тел –
Вышли животные новые расы
Для совершения черных дел.

Гулко идут селевые потоки-
Кожанок в ногу движется строй,
Дьявололицы, дьяволоноги,
В пыль разбивают гранит мостовой.

Тускло мерцают штыки под луною,
В темени мутной означивши сброд…
Чувствуешь, веет самим Сатаною?!
Питер. Октябрь. Семнадцатый год.
-------------------------------------------

Тогда я часто ставил перед собой вопрос: «А что это такое – Красота?». В чем разница между Эстетическим Абсолютом, царствующим в «потустороннем» мире, и простой красотой нашего «посюстороннего» мира? Истинная красота всегда гармонична, системна, самодостаточна. В ней присутствует некий Божественный замысел, очищающий душу поэта от скверны, фальши и низости по средствам Катарсиса.
В моей душе понятие «Красота» очень часто ассоциировалось с понятием «Женщина». Женственность – это тоже Абсолют существующий в «потустороннем» мире. Иногда Женственность и Красота являлись ко мне в образе Вечности. Моя духовная сущность рисовала в сознании идеальный женский образ. Ах, сколько же было в нём непостижимого и прекрасного! Сколько изящного, упоительного, утончённого! Этот образ обладал очень важным качеством – совершенством.
В те годы я стал самодостаточной творческой личностью, ко мне пришло глубокое понимание искусства, как художественного и социального явления. Мои воззрения на этот вопрос тогда приняли форму манифеста. Его основная суть заключалась в следующем. – Настоящее высокое искусство – это искусство аристократическое, элитарное, зовущее к высшим идеалам, к совершенству. Оно по средствам высокой художественности делает людей сопричастными высшим Божественным истинам. Оно учит БЛАГОРОДСТВУ, КРАСОТЕ, УТОНЧЁННОСТИ. Оно по самой своей сути не может быть «популярным» или «массовым», потому, что людей, которые могли бы стать его потребителями, всегда очень мало и обладают они редким душевным качеством – аристократизмом духа. Только произведения аристократического искусства могут стать гениальными, быть признанными таковыми. Простонародный «лубок» не пригоден для этого по определению. Однако, гениальному писателю нужен гениальный читатель. Оценить по достоинству стихи Шекспира, Пушкина или Блока может только тот человек, который и сам находится на высокой ступени интеллектуального и духовного развития, который и сам знает толк в литературе, имеет достаточный багаж знаний, духовность, глубокий жизненный опыт. Что же касается так называемой «попсы», то попса – это не искусство, это подделка под искусство, эрзац. Она культивирует в душах людей низменные инстинкты, пошлые, дешевые страстишки. Попса оглупляет людей. Самое страшное, например, среди музыкальных направлений попсы – это тяжелый рок – настоящая сатанинская музыка (если вообще его можно назвать музыкой).
В те времена, я не раз спрашивал себя вот о чём: «Может ли чужой литературный опыт стать психологическим материалом для поэтической учёбы?» Понятно, что другой человек не способен кого-либо научить писать стихи (и в этой связи мне вообще не ясно, с какой целью существует литинституты?). Поэзия – это слишком тонкое, сокровенное, сакральное ремесло, чтобы её тайнам мог одни человек научить другого (поэзии учит Бог, а не люди). С другой стороны, человек может научиться писать у другого человека, однако не прямо, а через тексты. Такая учёба будет касаться не столько сути поэзии, сколько её формы, т.е. поэзии, как ремесла. Я, например, не раз брал какое-либо явно гениальное стихотворение поэтов прошлого и сам себя спрашивал: что сделал со своей душой автор, чтобы написать именно так, а не иначе? Как он достиг именно этого эстетического эффекта? Как он воспитал свою личность, чтобы написать именно так, а не по-другому? Я учился писать в основном у Лермонтова, Блока, Цветаевой и Ахматовой. Например, в одном моём стихотворении есть такие строки:
И встретить ближайшее утро
Уже не пришлось никому…
Этот приём, заключающийся в намёке, в недосказанности и называется «психологическо-сопосредованное изображение». Этот приём считается чисто акмеистическим. Он мне очень понравился. Одним из важнейших творческих инструментов стала для меня ассоциативность. В символизме без нее – никуда. Ассоциативностью я овладевал на примерах блоковской «Незнакомки», различных гумилёвских стихотворений, некоторых стихов Лермонтова. Были у меня и другие учебные образцы.
Тогда-то я и стал поэтом-символистом. Самой родной душой во всей русской и мировой литературе был для меня тогда Александр Александрович Блок. Если бы у меня кто-нибудь спросил, кого из известных поэтов я считаю своей семьёй, то я ответил бы без раздумий, что своими литературными родителями признаю Александра Блока и Марину Цветаеву. Они – мои стихотворные отец и мать, а кроме них есть у меня ещё разные двоюродные и троюродные тёти и дяди, дедушки и бабушки, а так же и другие почтенные литературные предки, являвшиеся когда-то для меня объектом поклонения.
Немного перефразируя слова известного поэта-символиста Вячеслава Иванова, можно сказать, что я пережил миф, как событие личного опыта, и потом выразил его в своём мистериальном творчестве.





ГЛАВА ТРЕТЬЯ. МОЛОДОСТЬ.
С поступлением в институт (который вскоре стал университетом) для меня начался совершенно другой, новый период в жизни. Я сам изменился до неузнаваемости. От того – хилого, душевно слабого, меланхоличного юноши, каким я был ещё пару лет назад, не осталось и следа. В моей душе произошёл взрыв: силы, эмоции, желания фонтанировали через край. Шутя, запоминал я целые учебники, с первого прочтения заучивал вузовские конспекты, поражал преподавателей, а главное, самого себя, необычайной волей и стремлением всё знать и всё уметь. Дойдя едва до середины первого курса, я стал читать лекции студентам своей же группы. Бывало какому-нибудь преподавателю надо было отлучиться во время занятий по «служебной» надобности (вызывали то в деканат, то в ректорат: ничего не поделаешь – надо идти… ), и он просил меня дочитать за него лекцию или провести семинар. Поскольку я всегда знал материал на несколько занятий вперёд, и к тому же, читал дополнительную литературу, преподаватели всегда могли на меня в трудную минуту положиться. На излёте первого курса доцент Елена Евгеньевна Бондарева сделала относительно меня свой прогноз:
– Быть Вам скоро аспирантом! – сказала она. Приходите после пятого курса ко мне – я подумаю, что с Вами делать.
Конечно, такими предложениями я очень гордился.
В университетские годы я очень сдружился с Людмилой Ивановной Черкун (заместителем декана нашего филфака) и с доцентом Ниной Павловной Тропиной. Собственно говоря, и все другие преподаватели имели со мной самые теплые или, как минимум, лояльные отношения. Конечно, кому же мог не понравиться студент-отличник («студент-профессор», как меня дразнили одногруппники), относившийся к учёбе с такой страстностью и восторженностью.
Однажды я участвовал в качестве актёра в студенческом игровом фильме. Кажется, это было на втором курсе. Доцент Демецкая, которая курировала у нас на факультете вопросы культуры и воспитания, попросила меня сыграть Эдварда Радзинского. Я должен был его спародировать. Голос у меня, как раз подходящий, да и внешне я был на него в какой-то мере похож. В образе Радзинского я говорил в кадре примерно следующий текст:
– Здравствуйте, дорогие мои ребятушки! Расскажу я Вам сейчас добрую сказочку, хорошие мои. Жил да был в одной северной стране один вредный дядька, которого звали Распутин. Натворил он столько бед, дорогие мои деточки, что его решили убить. Вчетвером стреляли в него из наганов, а потом утопили в реке. И поделом же ему, добрые мои малыши…
Фильм получился очень смешным, ну, а может быть, и не очень, но, во всяком случае, на всеуниверситетском конкурсе игровых роликов он получил первое место. После этого его отправили на аналогичный конкурс в Киев.
Среди вузовских преподавателей попадались весьма незаурядные личности. Например, когда я учился на подготовительном курсе ХГПУ, у нас читали свои дисциплины профессор Евгений Павлович Полищук (бывший ректор ХПИ) и профессор Виктор Павлович Ковалёв. Полищук преподавал нам историю мировой культуры. Он, помнится, рассказывал о древнешумерском эпосе Гельгемаша. Я слушал его лекцию с большим интересом, а две девчонки, которые сидели за соседней партой, играли в это время в крестики-нолики. Ещё два человека из нашей маленькой спецгруппы вообще не пришли…
Виктор Павлович Ковалёв читал нам лингвистическую стилистику. Он повествовал по мотивам своей докторской диссертации. Говорил об особой классификации метафор: «живое-живому», «неживое-неживому», «неживое-живому», «живое-неживому»…Мне было слушать его очень занимательно, но рядом кто-то снова мешал своими крестиками-ноликами и громким шепотом бог знает о чём…
В университете я познакомился с самым молодым профессором на Украине – с Анной Анатольевной Чумаченко. Анна Анатольевна читала у нас украинской фольклор. Она заметила мою жажду знаний и горячность в достижении своих целей и, как-то подозвав меня к себе на перемене, сказала:
– Я вижу, что Вы хороший студент, но у Вас очень плохой украинский выговор. Такой русский акцент я никогда ещё не слышала. Давайте я буду с Вами бесплатно заниматься, чтобы научить Вас правильно говорить по-украински.
Я поблагодарил Анну Анатольевну за такое очень лестное предложение, но от занятий отказался. Не хотелось мне быть должным такому известному человеку, да и не любил я украинский язык, честно говоря…
Когда я учился в университете, мне приходилось выполнять различные общественные обязанности. Самыми интересными были две из них: составление университетского и факультетского гербов и руководство литературной секцией факультетского научного студенческого общества. Мой первый конкурс по геральдике, на который надо было представить проект факультетского герба, я выиграл, и герб, составленный мною, потом целый год красовался на дверях деканата, пока факультет не переименовали и герб не заменили на другой; конкурс на общеуниверситетский герб я проиграл. Моя символика не понравилась ректору Беляеву. Мне потом передали, что Юрий Иванович сказал об этом:
– Мы – ВУЗ, а не Российская Империя! Нам такой сложный герб не нужен!
Тем не менее, за участие во всеуниверситетском геральдическом турнире я после четвертого курса был премирован недельной бесплатной поездкой в вузовский пансионат, на море.
Что касается деятельности в литературоведческой секции научного студенческого общества, то и эта работа казалась мне весьма увлекательной. Я делал лекции по истории и теории литературы, а потом читал их студентам-членам моей секции. За всё время моего обучения я прочитал таких лекций, наверное, около десяти. Большинство из них было посвящено авторам Золотого и Серебряного века русской поэзии. Особенно мне запомнилось моё выступление о творчестве и судьбе Марины Цветаевой. Сколько прекрасного и трагического было в её стихах, сколько боли, гордости, упорства… Моими самыми любимыми стихами Цветаевой были эти:

Поступью сановнически-гордой
Прохожу сквозь строй простонародья.
На груди - ценою в три угодья -
Господом пожалованный орден.
Нынче праздник слуг нелицемерных:
Целый дождь - в подхваченные полы!
Это Царь с небесного престола
Орденами оделяет - верных.
Руки прочь, народ! Моя - добыча!
И сияет на груди суровой
Страстный знак Величья и Отличья,
Орден Льва и Солнца - лист кленовый.
* * *
Есть в стане моем - офицерская прямость,
Есть в ребрах моих - офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
Как будто когда-то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ременный кушак.
А зорю заслышу - Отец ты мой рoдный! -
Хоть райские - штурмом - врата!
Как будто нарочно для сумки походной -
Раскинутых плеч широта.
Всё может - какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел...
И что-то от этого дня - уцелело:
Я слово беру - на прицел!
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет – корми - не корми! -
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
* * *
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей...
- Свобода! - Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, -
Обедня еще впереди!
- Свобода! - Гулящая девка
На шалой солдатской груди!
Однажды, профессор истории Василий Николаевич Дариенко решил меня поощрить за рвение к наукам и отличное знание своего предмета. Он пригласил меня к себе домой и разрешил выбрать любую книгу по истории, с тем, чтобы я взял её почитать. У меня разбежались глаза! Такого количества материалов о прошлом нашей страны и вообще всего мира я ни видел нигде и никогда. Даже наша домашняя библиотека выглядела не так внушительно на фоне собрания исторических книг профессора Дариенко. Я попросил Василия Николаевича дать мне на время почитать Большую иллюстрированную энциклопедию по геральдике. Вернул я её примерно через пару недель. Прочёл её за это время от корки до корки – на одном дыхании – и остался потом очень доволен.
Однако, случаи, которые происходили со мной во время учёбы в университете, конечно, бывали разные. Порой я преподавателям просто надоедал своей кипучей жизнедеятельностью и необузданным желанием всё знать.
Однажды на семинаре по истории старший преподаватель Недзельский спрашивал мою группу по поводу древнего прошлого Украины. Профессор Дариенко надиктовал нам накануне обширный, но, в общем-то, простенький конспект по этой теме. Поскольку мы были студентами-филологами, а не историками, то слишком уж высокие исторические материи нам просто не давали. Отвечать на поставленные вопросы вызвался я. Изложение моего доклада наизусть, без бумажки составило минут сорок (то есть, как раз полпары). Я мог бы продолжать и дольше, но наш преподаватель вдруг раздраженно спросил у меня:
– Куда Вы лезете?! Мало того, что Вы кроме конспекта использовали для ответа сочинения Карамзина и Большую советскую историческую энциклопедию, но Вы же ещё наверняка начитались учебника археологии для исторических факультетов университетов! Вы специфическую профессиональную терминологию хоть понимаете?! Вы, может быть, полагаете, что будете преподаванием истории зарабатывать себе на жизнь?!
Я честно признался, что действительно проштудировал накануне учебник археологии, и что он мне очень понравился. В конце концов, преподаватель поставил мне пять баллов и сказал, что на экзамен я могу не являться: отметка «отлично» автоматом мне гарантирована.
Из-за моего неуёмного желания ответить на все вопросы преподавателей, везде успеть и быть первым во всех делах учёбы мои отношения со студентами-одногруппниками складывались порой не по-хорошему. Девчонки, которые учились вместе со мной, стали на практических и семинарских занятиях устраивать на меня целые облавы. Происходило это примерно так. Преподаватель спрашивает студентов в течение одной пары в соответствии с заранее известными вопросами. Обычно, на одно семинарское занятие таких вопросов приходилось 7-12, в зависимости от их объёма и сложности. Преподаватель, как правило, сначала вызывает добровольцев. Иногда, студенты желающие отвечать по своей доброй воле, находятся. Если предмет сложный или подразумевающий овладение большим объемом информации, желающих отвечать нет. Тогда преподаватель требует, чтобы ответили те студенты, которых вызывает он принудительно. Так протекали практические занятия в тех академгруппах, где не учились такие студенты, как я. В моей же группе всё было совсем по-другому. Преподаватель оглашает первый вопрос, на который он хотел бы услышать ответ добровольца. На этот вопрос вызываюсь отвечать я. Поскольку я излагал материал всегда на память, не по бумажке, правильно и красиво строил фразы и использовал в нём дополнительные материалы, а не только конспект, который начитал накануне профессор, то мой ответ занимает как раз полпары, если не больше. Преподаватель, в конце концов, благодарит меня за замечательную лекцию, ставит в журнал «отлично» и садит на место. Потом он оглашает следующий вопрос, на который он хотел бы услышать добровольный ответ студентов. На второй вопрос опять вызываюсь отвечать я. Иногда мне разрешали ответить и на него. Если преподаватель говорит мне «пожалуйста», я без запинки отвечаю и на второй вопрос. Естественно, что кроме меня на данном семинаре ещё кто-то из студентов себя хочет показать. Поэтому, когда мне разрешалось отвечать на семинаре большие темы или несколько тем одновременно, студенты поднимали настоящий бунт. Не давали мне подойти к кафедре, первые до неё добегали и, обложившись конспектами и учебниками, излагали тему, подглядывая в тексты и совершенно не обращая внимания на то, что преподаватель вызвал меня. Я, конечно, против этого публично протестовал, апеллировал к преподавателю, ведущему занятие, и требовал восстановления справедливости. Девчонки-студентки на меня за это «шипели», а потом ещё и придумывали мне всякие «интересные» прозвища. Например, наша староста Н.Г., которой я особенно мешал учиться, стала называть меня «букой» и «непризнанным гением» (это она так кокетничала)…
Мой распорядок дня во время учёбы в университете был всегда одним и тем же. В 06.00. – подъём. Умывание, бритьё, завтрак. С 07.00. – Штудирование учебников, конспектов и другой литературы. В 12.00 – выход в университет - на занятия. Шёл пешком минут сорок. Потом минут 15-20 оставалось на то, чтобы найти нужную аудиторию и бегло повторить выученный материал. В 13.00 – начало занятий. В 17.00. – уход из ВУЗа. Тут время могло, конечно, меняться в зависимости от того, сколько было пар. Шёл я домой всегда через парк Ленинского комсомола и ул. Суворова (гулял) В 18.00 – приход домой, обед, отдых. С 19.00. – Штудирование учебников и конспектов, чтение книг художественной литературы, которые необходимо было знать по программе. В 00.00. – ужин и отход ко сну. Если учебный материал был уж очень интересным, иногда засиживался и до двух-трёх часов ночи.
Девушки по мне стали сходить с ума. Но я сразу понял, что «воевать» на два фронта (на любовный и на учебный) я не смогу, поэтому всем девушкам неизменно отказывал. Уж очень мне хотелось окончить университет с красным дипломом и поступить в аспирантуру! Перспектива сделать научную карьеру манила меня, как зайца морковка. Я хотел повторить судьбу отца – стать учёным, кандидатом, хоть и не медицинских, но зато филологических наук!
Будучи на втором курсе, я стал участвовать в заседаниях литературного клуба «Улей». Этот литературный кружок был молодёжным, многие его завсегдатаи принадлежали к андеграунду. Я как классический автор андеграунд со всеми его новомодными и хамоватыми «штучками» очень не любил, но поэты-авангардисты относились ко мне дружески, и я два года участвовал в их литературном общении. Они, в общем, ценили моё творчество, но говорили, что всё это по большому счёту прошлый век, архаика. Одним словом, они держали меня в клубе, как интересный музейный экспонат. Но я на них совершенно не обижался.



* * * * *


Папа в те годы нередко оказывал людям бесплатную медицинскую помощь, занимался благотворительностью. Я хорошо помню, как приходили к нему какие-то серые, неприметные личности. Как, правило, это были крестьяне из далёких херсонских сёл. Заплатить за официальное обследование они не могли (а, может быть, не хотели). Узнав в Тропинке, где одно время работал отец, что в городе есть хороший доктор, который очень жалостливо относится к людям, они шли к нему в УТоС на приём.
Папа очень любил наш дом. Любил сад, зелень, разные вкусные овощи и фрукты, которые росли у нас просто повсеместно. Иногда мы с ним вместе сидели на скамейке у веранды. Помню, как сейчас, один сентябрьский день. Было тихо. Со всех сторон нас окружала густая тёмная листва. Сквозь сомкнутые кроны деревьев пробивались золотые лучи раннего, утреннего солнца. Было прохладно. Куст мускатного винограда «Изабелла», росший в другом конце двора, испускал аромат, который папе очень нравился. На душе у нас был покой и умиротворение…



* * * * *



Уже, будучи на пятом курсе, мне довелось написать одну «лишнюю», так сказать, «курсовую работу». Хотя все выпускники на последнем курсе писали только дипломную, я захотел помимо дипломной работы, «поразвлечься» ещё чем-нибудь эдаким, и попросил у Нины Павловны Тропиной, чтобы она дала мне тему курсовой по её предмету (по общему языкознанию). Нина Павловна сказала, что я не маленький и могу выбрать сам. Я решил писать работу по теме: «Предки и потомки носителей ностратических языков: палеолингвистический, археологический и расовогенетический аспекты исследования». Написал я эту курсовую примерно за неделю. Денно и нощно в течение всего этого периода сидел в библиотеках. В Историческом музее выпросил журнал, где было написано о дивергенции древних языков и о том, по каким гаплагруппам распределяют ученые их носителей. Было, конечно, там и много других интересностей, но объём поджимал (не больше 40 страниц формата А4), поэтому много материала пришлось оставить за бортом моего исследования.
Когда я стал докладывать работу Нине Павловне в присутствии всей моей 511-й группы, никто ничего не понял. Ностратика у нас как особое лингвистическое учение не преподавалась, а что касается археологических и биологических аспектов моей работы, то о них мои одногруппники и вовсе не захотели ничего знать. Если бы Нина Павловна не настояла, на том, чтобы они закончили шуметь и дали мне возможность доложить хотя бы те вопросы, которые касались нашей специальности, то они бы и палеолингвистическую составляющую моей курсовой проигнорировали. В результате все были в восторге: группа, отпущенная преподавателем домой чуть-чуть раньше звонка на перемену (это была последняя пара); я, получивший «пятёрку», а так же право не являться на Общее языкознание до конца семестра и на экзамен и Нина Павловна, порадовавшаяся тому, какого перспективного исследователя и, можно сказать, будущего учёного она воспитала.
Несмотря на мою отличную учёбу в ХГПУ, красного диплома я так и не получил. Виной этому было то, что, будучи на третьем курсе, я поссорился на политической почве с доцентом N.N., который ломал из себя украинского националиста, хотя при советской власти он был убеждённым коммунистом. N.N. в какой-то момент начал ставить мне одни круглые тройки по своему предмету – современный украинский язык. Со временем его тройки меня и «утопили».
В последствие, получить «синий» диплом мне было очень обидно, но ничего уже нельзя было поделать… Да и в конце концов, ни дипломом единым жив человек…
Помню радостным для меня мероприятием была процедура вручения дипломов. Всех выпускников по очереди вызывали на возвышенный помост актового зала, к ректору, который в торжественной обстановке, в присутствии чуть ли ни всего университета вручал синие и красные корочки. Честно говоря, тот день врезался в мою память даже не официальными торжествами, а общением с одной моей бывшей одногруппницей, которая тогда уже училась на другом факультете. Её звали И... Она была профессиональной вокалисткой, хотя и занималась на историко-филологической специальности. Накануне я подарил ей рукопись своих самых лучших стихов о любви. На неё они произвели настолько сильное впечатление, что она, увидев меня неподалёку от главного корпуса ХГУ, подошла и стала сразу благодарить за настоящее искусство. Потом И… растрогалась. На её глазах появились слёзы. Она крепко-крепко обняла меня за шею, поцеловала, прижалась ко мне с такой страстью и искренностью, на которые способна далеко не каждая женщина… Тогда я так остро и ярко почувствовал запах женщины: запах волос, терпковатый аромат дорогого парфюма; ощутил на своей щеке её тёплое дыхание… Я обнял её за талию – нежную, тугую, по-девичьи стройную, а она шептала мне что-то о том, что любит меня, любит мои замечательные стихи и вообще любит весь мир – такой загадочный и непостижимый… Так мы с нею и стояли в обнимку на глазах у многочисленного студенческого народа, пришедшего получить свои дипломы. Вообще она всегда была очень сентиментальным и добрым человеком. Когда И… пела, она часто срывалась на слёзы. Эта черта есть у многих людей искусства, для которых их творчество – это исповедь перед Богом. Они вживаются в художественный образ настолько сильно, что чувства начинают переполнять душу, изливаться наружу чистыми и щемящими слезами радости, слезами катарсиса. Хотя уже и прошло много лет с тех пор, но я до сих пор, вспоминая этот случай, ощущаю тепло и какую-то сладковатую досаду… Очень жаль, что с тех пор с И… мы так не разу и не встретились…
В 2000 году к нам в очередной раз приехал Сергей. На сей раз его приезд был не простым посещением отца: он должен был решить одно очень важное дело. Серёже было необходимо получить от отца разрешение на выезд заграницу. Они с Зинаидой и детьми решили покинуть страну навсегда и перебраться на родину Зининых предков.
Папа был против. Он сказал Сергею:
– Куда ты едешь?! В страну, где к тебе будут относиться враждебно!? Местные жители будут считать тебя врагом. Ты не найдёшь там работы, не подтвердишь диплом, не обеспечишь своих детей и станешь, в конце концов, неприкаянным и вечно неудовлетворённом жизнью человеком.
Сергей с папой полностью согласился, но заявил, что не хочет бросать детей, отпуская их одних, но, в тоже время, не хочет, чтобы они остались на Украине, потому, что здесь нищета и нет никакой перспективы для людей. Папа предложил ему остаться жить в Херсоне и работать тут по своей врачебной специальности. Сергей от этого отказался.
– Ну, что ж, будь, что будет, – сказал папа…
Он подписал для Сергея своё разрешение на выезд из страны и больше на эту тему разговоров не было…
Мой брат пробыл у нас около недели. Он в глубине души, конечно, понимал, что дела его оставляют желать лучшего, дело «табак», как говориться, но он ничего не мог уже поделать: машина отъезда была запущенна на полные обороты, его жена в Ивано-Франковске уже оформляла документы, дети паковали вещи – и у всех было «чемоданное» настроение…
В Херсоне тогда была ранняя осень – возможно лучшая пора в наших краях. Уже благоухали в нашем саду спелые фрукты и овощи, ушла летняя жара, и держалась ровная тёплая погода. Когда у меня кончались пары в университете, мы с Серёжей гуляли по паркам, смотрели сквозь листву на теплое золотое Солнце, любовались, находясь на набережной у областной библиотеки, днепровскими далями. Там, за речными островами простиралась бескрайняя таврическая степь, кое-где виднелась уже буровато-желтоватая листва деревьев, вдалеке – какие-то туманные строения Цурюпинска, а ещё дальше – сероватый горизонт, упиравшийся в синее-синее небо…
Как правило, напоследок, уже идя домой, мы брали в магазине «Таврия» пару бутылок разливного красного вина и чего-нибудь пожевать. Дома Сергей рассказывал о своей долгой и одновременно с тем, очень короткой жизни, строил планы на будущее, делал какие-то предположения… Мы пили вино, и жизнь казалась нам, хотя такой трудной, неоднозначной, порой трагической, но всё-таки чертовски интересной штукой…
Настал день, когда Сергею надо было уезжать в Ивано-Франковск. Я, папа и брат поехали на вокзал. Он сел в поезд. Отец уже не пытался его остановить. Он просто молчал, стоя рядом с составом. Сергей говорил какие-то ничего не значащие, банальные фразы…
– Когда я приеду на новое место, я тебе напишу, папа, – сказал он.
Отец, кажется, и не слушал его вовсе…
Поезд тронулся. Сергей и отец помахали друг другу на прощанье. Потом состав стал набирать скорость… Прозвучал гудок… Толпа, стоявшая у железнодорожных путей, стала постепенно рассеиваться. Мы с папой на перроне остались одни…



* * * * *



Однажды мы с папой пошли вместе в гости к Александре Николаевне Доррер. Графиня приготовила маленькое угощение: вкусные печенья со сливочным маслом, мёд и чай. Мы долго разговаривали на различные общекультурные темы: конечно же, как всегда о предках, о трудной жизни во время войны, о судьбах России. Я её спросил о том, какой она может дать прогноз по поводу будущего нашего народа. Она сказала, что обязательно будет лучше, что жизнь очень длинная и сложная штука и что она никогда не стоит на месте. Что-то приходит, что-то уходит, становится то лучше, то хуже, то опять лучше. Она очень верила в политику новых российских властей (тогда, как раз, на первый срок избрали Путина). Александра Николаевна очень надеялась на то, что Россия обязательно станет процветающей и сильной страной. Неурядицы 90-х годов она сравнивала со смутным временем, которое было в России в начале XVII века. Но это смутное время кончилось, и наше Отечество, окрепнув от войны и усобиц, стало вновь великой европейской и мировой державой.
Потом разговор зашел обо мне. Отец рассказал Александре Николаевне о том, что я ленив и мечтателен. Эти качества зачастую мешают человеку в жизни, считал он. Графиня, помолчав немножко, попросила меня пойти на кухню и поставить ещё чайку. Я вышел из комнаты. Наливая воду в чайник и ставя его на огонь, я слышал продолжение разговора папы с Александрой Николаевной.
– В Вашем сыне чувствуется порода, – сказала она. Павел очень талантлив. Будем надеяться, что его судьба сложится благополучно.
– Да, я тоже замечаю в нём породу, – сказал папа. Но таким вот людям в жизни, как правило, и не везёт…
К сожалению, тогда я не придал папиным словам должного значения. Увы, они оказались пророческими…
Папа очень дружил с Александрой Николаевной Доррер. Между ними было много общего: возраст, огромный житейский опыт, жизненные трагедии и тяготы за плечами, благоговейное отношение к истории, к искусствам. Это были два мудреца и мыслителя, которые порой поражали своей прозорливостью, умом, всепониманием. Все прогнозы, сделанные графиней Доррер и моим отцом по поводу меня, полностью сбылись. Они оба были последними хранителями настоящего дворянского духа и традиций в нашем крае. Среди членов Херсонского Дворянского Собрания младших возрастов не было никого, кто мог бы сравниться с ними даже близко.
Будучи на четвертом курсе ХГПУ я стал активнее писать. В творчестве возник новый всплеск. Бывало, в день мне удавалось написать по два действительно хороших, профессиональных стихотворения, а это очень много.
С большим удовольствием и с немалыми надеждами на будущую успешную карьеру я проучился в Херсонском государственном педагогическом университете пять лет.
Со временем моя утончённость стала блекнуть. В молодости и зрелости она полностью ушла. Я стал человеком мыслящим и чувствующим совершенно реалистично, прагматично, трагически. С течением времени я стал остро ощущать весь ужас того жестокого и безумного действа, имя которому – ЖИЗНЬ. В юности я задавался вопросом о смысле бытия (да кто ни думал об этом по молодости лет?). В зрелые годы пришло понимание абсурдности и бессмысленности человеческой жизни. «Жизнь, – думал я, – это такой спектакль, в котором всё решено за нас. Каждый актёр получил свою роль, каждый живёт на сцене, находясь в строгих рамках сюжета, фабулы, режиссёрского замысла. Актёр является рабом своего жизненного театра и своей пьесы, он ничего не может изменить. Лицедействуй, как можешь, или… умри… »
Тяжелые жизненные события иногда что-то ломали в моей душе. Так произошло впервые, когда умерли дедушка и бабушка – родители моей матери. Я их очень любил, особенно дедушку, который всегда для меня отождествлялся с мужественностью, силой, могуществом. В нём заключалось настоящее мужское начало. Это качество мне в нём особенно нравилось потому, что оно было присуще близкому мне человеку. Всегда хорошо и комфортно быть внуком сильного мира сего.
Второй душевный перелом произошёл у меня, когда я уходил из Гидрометтехникума. В моём сознании никак не укладывалось, как можно было проучиться два года и в результате не заслужить даже Аттестата Зрелости.
Третья душевная травма – это разрыв моей семьи с Дворянским Собранием, сопровождавшийся постоянными интригами со стороны нашего губернского предводителя, какими-то подковёрными делишками, а зачастую и прямым предательством. Предательство – это страшная кара, падающая на головы порядочных и легковерных людей. Предают всегда близкие, и от этого становится только больнее и страшнее…
Потом моя душа жила дальше. Она получала новые увечья, её била жизнь по всем бокам, делая больно, невыносимо больно… С каждой новой травмой моя вера в Добро и Справедливость становилась всё меньше и меньше. В какой-то момент она исчезла полностью.
«Я всю жизнь служил Добру, – думал я, – писал хорошие стихи, в которых призывал людей к Благородству и Красоте, не обижал никого и прощал, когда обижали меня, почему же я не заслужил, того, чтобы ко мне относились по-человечески?!» В моей голове постоянно крутилась вот какая мысль: «Если мир устроен жестоко, по-скотски и по-идиотски, то и жить не стоит… » В моей душе долгие годы зрело омерзение перед жизнью. Если в юности оно смягчалось утончённостью, поэтическими способностями, которые уводили меня от суровой реальности в страну мистических и прекрасных грёз, то в более зрелом возрасте, это чувство стало овладевать мною всё сильнее. Нравственная гадливость по отношению к жизненным реалиям стала в какой-то момент меня буквально сжигать изнутри, испепелять мою душу… Я много думал, но не мог ответить на вопросы волновавшие меня: «Почему в жизни всё решает сила, жестокость, злость?». «Кто так установил, что люди постоянно должны между собой бороться без правил и жалости, воевать друг с другом за место под солнцем!?». «Неужели люди такие скоты, что они постоянно должны выживать в этой жизни за счёт других!?». «Кто возвёл весь этот маразм в ранг закона?». «Кто тот идиот, который сделал безумие повседневной реальностью?» «Почему наглые и подлые людишки правят миром, а добрые люди очень многие ещё в юности сходят в могилу?». «Почему литературный талант признают только за сильными или прославленными личностями, а если ты талантливый, но безвестный автор, то другие априори тебя будут считать никем и ничем?». Я всегда думал, что уровень способностей в каком-либо деле и уровень известности – это совершенно разные величины, которые друг от друга мало в чём зависят. «Почему близким людям, которые нас любят и оберегают, мы часто плюём в душу, даже не замечая этого, а своим врагам, которых бы стоило сжить со свету за их подлость, мы кланяемся в ножки?». Где логика, где здравый смысл, где совесть, наконец??? Жизнь всё острее и острее представлялась мне театром абсурда, а Главный Режиссёр этого театра – идиотом и подлецом…




ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. ЗРЕЛОСТЬ.
С получением вузовского диплома началась моя взрослая жизнь. В аспирантуре мне закрепиться не удалось, хотя мой научный руководитель профессор Евдокия Петровна Голобородько и пыталась мне в этом помочь. Денег, чтобы продолжить дальнейшую учёбу, не было. Это стало главной причиной того, что моя научная карьера не состоялась.
Первым моим местом работы был Центр детского творчества Комсомольского района города Херсона. Деятельность моя заключалась в том, что я должен был набирать детей на курсы по литературному и историческому краеведенью, а потом эти курсы вести. Дети, конечно же, такие занятия посещать отказывались (они и в школе основные предметы учить не желают, не то, что дополнительные), поэтому на мои кружки мало, кто ходил. Работа была трудной и нервозной. Постоянно донимало начальство, которое требовало, само не зная что; донимали и родители детей, имеющие пятиклассное образование, но при этом пытавшиеся командовать чуть ли не всем педколлективом Центра; страшно надоедали кучи бумажек, которые надо было заполнить и сдать в срок.
С 2002 года я начал активно посещать Областную литературную гостиную. Туда приходили разные люди, беседовали друг с другом на литературные, исторические, философские и прочие культурные темы. К их кругу присоединился и я.
На протяжении всего 2001 года от Сергея приходили, в общем-то, не плохие вести. Он получил жильё на новом месте, стал учить язык и готовиться к экзаменам на врача. Защищать ему свой советский диплом, конечно, было очень тяжело, но таковы были обязательные условия его вхождения в новую жизнь.
В 2002 году продолжали приходить от брата хорошие новости. Сергей писал нам, что сдал экзамены по языку и скоро сдаст экзамены по специальности – учёба его по врачебному делу шла полным ходом.
Как-то нам позвонила Зина – Сергеева жена. Я этому немного удивился, так как она никогда особенной потребности в общении с нами не испытывала, а тут вдруг взяла и сама позвонила.
Зина сказала в трубку:
– Серёжа умер…
– Как умер, – ответил я ей, – ему же всего 42 года?!
Дальше последовало долгое молчание. Потом Зинаида рассказала, что Сергей скончался во сне, совершенно не испытывая каких-либо физических мучений. Он последнее время очень задыхался. У него начались серьёзные проблемы с сердцем, но посещение кардиолога он всё откладывал до лучших времён.
Через некоторое время Зинаида прислала письмо, в котором сообщила, что переезжает на новое место, и что потом она нам обязательно напишет. С тех пор прошло много-много лет, но вестей от неё мы так и не получили…
Папе, который в 2002 году себя уже очень плохо чувствовал, мы долго не говорили о смерти его старшего сына. Но он часто спрашивал о нём, всё удивлялся, почему Сергей не пишет и не звонит. В конце концов, мама ему рассказала всю правду. Отец долгое время не мог прийти в себя, не с кем не разговаривал, был хмурым и подавленным.
Мы с папой иногда, сидя в нашем тенистом, густо заросшем всевозможной зеленью саду, размышляли о жизни и о будущем Украины. Точнее, это он размышлял, а я его слушал, всматриваясь духовным зрением в его слова и пытаясь прочувствовать до глубины души их смысл.
– Честных людей нет, – говорил он не раз.
– Никому не верь. Всякий человек тебя обманет и сделает так, как ему выгодно. Век благородства и порядочности прошёл.
Это обстоятельство особенно удручало его. Отец одно время, в юности, свято верил в добро и справедливость. Милосердие, гуманизм, доброе отношение к людям всегда были его сущностью. Даже фронт и лагерь не отбили у него охоту поступать по-человечески. Потому, я думаю, он и выбрал себе профессию врача, что она давала ему широкие возможности делать людям добро.
Ещё папа очень сожалел, что век славянства на планете Земля, как считал он, идёт к своему закату. Россия сейчас ослаблена, Украина и Белоруссия тем более. Западных и южных славян Америка и Европа неизбежно поглотят в экономическом и культурном плане, а затем переварят. США купили Польшу. Она вступила в НАТО. Там же оказалась и Болгария. Югославия уничтожена благодаря войне, развязанной на Балканах Америкой.
Украина экономически бедствует. Создаётся полное впечатление, что кто-то специально поставил её население в невыносимые условия. Кто-то хочет, чтобы украинцы вымерли как народ. Отец это видел и понимал. Он не раз ставил передо мной риторический вопрос:
– Что будет с этим народом, когда от времени развалятся все «хрущевки» и «брежневки», построенные при советской власти, когда развалятся дома царской постройки? Новое жильё в стране не возводится и не будет возводиться – где же через двадцать-тридцать лет будут жить все эти люди? Станут бомжами?..
Отец понимал, что в социо-культурном отношении наш современный народ воспитывается властью и самими условиями жизни в соответствии с принципами «Большого Хапка» и «Великой Халявы». Всякие воры и нечистые на руку дельцы сейчас правят бал в нашей стране. Полная вседозволенность и безнаказанность делают их всевластными поработителями собственного народа.
Папа прекрасно видел, что многие женщины сейчас превратились в баб – алчных, наглых, беспринципных стяжательниц и блудниц. Почти вековая феминистическая, да и большевистская пропаганда не прошла даром. Все нынешние законы, как социальные, так и юридические находятся на стороне этих самых баб. Мужчины загнаны в угол. Папа не раз вспоминал, какие женщины были встарь. Они действительно могли претендовать на звание блоковских Незнакомок и пушкинских Татьян Лариных.
В начале 2003 года я выпустил в свет свой первый поэтический сборник «Святилище огня». Это было важное событие в моей жизни. Я понял, что, кажется, состоялся, как поэт. Впрочем, в этом акте моего литературного самоутверждения был и один большой минус: на издание книги я потратил немаленькие деньги. Потом я очень жалел об этом, но публиковать свои книги не бросил…
Как-то я услышал в литгостиной, что в Херсоне существует литературный клуб «Эллинг». Мне говорили, что в «Эллинг» ходит одна очень талантливая и интересная поэтесса Александра Барболина. Я, честно, говоря, не мог себе представить, чтобы в нашем городе среди унылой колхозной писательской «интеллигенции» появился действительно достойный автор. И я с любопытством решил пойти на заседание этого клуба.
«Эллинг» (бывший литературный кружок судозавода) тогда был сравнительно многолюдным литобъединением. Он собирался в уютном полуподвале Областного дома учителя. Эллинговцы меня приняли вполне дружески. Я со временем влился в их творческий коллектив. Активными членами клуба тогда были Николай Довгай, Леонид Марченко, Владимир Плоткин, Юрий Несин, Александра Барболина, Наталья Кислинская (председатель) и другие авторы.
С Натальей Кислинской я сразу начал сближаться. Помню, как пригласил её к себе домой – в гости. Она охотно согласилась придти. Мы долго разговаривали на разные светские темы. Папа спросил, есть ли у неё семья? Наташа сказала, что мужа у неё нет (она в разводе), но есть двое взрослых детей – Вероника и Антон. Папа её попросил, чтобы она нашла мне невесту, а то, мол, больно уж я в «девках» засиделся. Наталья обещала помочь в этом вопросе, тем более, что её дочь тогда уходила от первого мужа. Наташа обещала её со мной познакомить. Эта просьба моего отца впоследствии станет иронией судьбы…
Месяцев через восемь после моего появления в «Эллинге», этот клуб раскололся на две части. Причиной таких изменений послужил солидный скандал. Николай Каляка стал от имени клуба выпускать свой собственный альманах. Некоторые авторы этому возмутились, потому что это было сделано Калякой как бы инкогнито (он должен был спросить разрешение у клуба, считали многие, поставить коллег в известность). Другие встали на его защиту. На одном из заседаний клуб раскололся на две враждующие партии «За Каляку» и «Против Каляки». Я оказался во второй партии. Литераторы, вставшие на защиту Николая Михайловича, объявили, что больше не будут ходить в «Эллинг». Впоследствии эта группа пополнила ряды литературного клуба «Вектор», находящегося под руководством Довгая. Другая, антикалякинская группа назвала себя клубом «Млечный Путь».
С некоторыми литераторами «Млечного Пути» я сдружился по-настоящему. Саша Барболина и Юра Несин стали близкими мне по духу людьми на многие годы. Наталья Кислинская сразу стала мне благоволить по-особому. От первого моего появления в клубе и до того момента, когда наши с ней отношения стали действительно близкими, прошло максимум полгода.
Мы с Наташей почти каждый день часами разговаривали по телефону. Я её приглашал гулять по городу. Она всегда на это охотно соглашалась, иногда сама приглашала меня куда-нибудь. Однажды мы пошли с ней в дубовую рощу, которая находится на Шуменском. Там мы долго прогуливались под дубами, читали друг другу стихи, она рассказывала мне о возвышенной, но трагичной любви Айвазовского и Марии Тальони. Я тогда почувствовал в ней такую мощную женскую энергетику, такое тепло, обращенное ко мне, такую заботу…
Как складывались мои отношения с Наташей в ранний период? Перестав быть друзьями, и став друг для друга мужчиной и женщиной, мы постоянно говорили друг другу слова любви, нежности и восхищения, постоянно проявляли друг к другу внимание и заботу. Мы не чаяли друг в друге души – так можно охарактеризовать наши отношения одной фразой.
Наташа была не только хорошей поэтессой, но и сильной художницей. Её акварельные и масляные работы знают многие херсонские любители изящных художеств, в том числе и литераторы. Она часто дарила свою живопись коллегам, так сказать, по перу и топору.
От природы очень женственная и обаятельная, в момент, когда Наташа садилась за мольберт и начинала писать, в её движениях появлялась какая-то едва заметная грация, утончённость, изящество… Я всегда обожал наблюдать за ней, когда она работала над очередной картиной. Сама же Наташа в такие моменты рядом с собой меня только терпела. А когда я начинал приставать с разговорами или ласками, говорила мне лишь одно:
– Не мешай мне – я творю!
Полгода наших «ранних» отношений с ней прошли, как один миг. Наступил август 2003 года. 20-го числа у Наташи как раз был день рождения. Мы его здорово отпраздновали: с вкусными яствами, прогулками по живописным местам города и декламацией поздравительных стихов. Между нами произошло чудо любви – самое прекрасное из чудес этого Мира.
Наташа происходила из интеллигентной семьи. Её отец был офицером-фронтовиком, старшим лейтенантом кавалерии, потом интендантской службы; её мама работала журналистом. Наташины предки по материнской линии были купцами. Она происходила из казанско-чешламских купцов Селивановых. Родоначальник Селивановых - Дермидонт (Селиван) Иванов, живший в середине XIX века, являлся очень богатым человеком. Он даже мог бы себе оформить членство в первой гильдии (уровень дохода позволял), но тогда ему пришлось бы платить налоги, а ему этого делать очень не хотелось… Поэтому жил Дермидонт, как бедняк, а большие суммы, заработанные коммерцией, хранил в Московских и Санкт-Петербургских банках. Какие-то торговые дела были у него с Англией. Есть свидетельства о том, что он жил одно время в Лондоне и от англичанки у него были дети. Потомки этих детей живут в Великобритании и поныне. И даже кто-то из них переписывался с одной Наташиной племянницей.
Наташа – очень необычный человек. Она умела быть восторженной дурочкой, наивной, заботливой, очень женственной… И в месте с тем – умной, художественно одаренной, влюбчивой, умеющей одеваться и выглядеть с большим вкусом, светской львицей, нежной и ласковой, как кошка, привязчивой, изящной и утонченной, при этом ненасытной до плотских утех, а ещё: волевой, подлой, вероломной, прекрасной актрисой, могущей убедить кого угодно в чем угодно, бойцовой собакой, обладающей практически смертельной хваткой, расчетливым стратегом, способным просчитать поведение своего врага на несколько ходов вперед… Наташе под силу параллельно использовать различных людей в своих интересах. Такие женщины становятся агентами спецслужб, дипломатами, серыми кардиналами в правительствах и олигархических кругах… Она была человеком прекрасным и ужасным одновременно…
Осень 2003 года стала для меня одновременно счастливым и трагическим временем. В сентябре обнаружилось, что Наташа беременна. Ей почему-то казалось, что у нас будет непременно девочка. Срок ещё был очень короткий (недели три – четыре), но в половой принадлежности будущего ребёнка она была совершенно уверена. Для меня эта новость была огромной радостью. Я всегда хотел иметь ребёнка, особенно дочь. Я ещё и не успел подумать, как ребенка назвать, но Наташа уже решила, что дочь назовём Александрой. Я на это имя согласился.
По такому случаю, как рождение дочери, мы решили пожениться. Правда, в ЗАГС Наташе идти как-то не хотелось (она как замужняя женщина лишилась бы субсидии на оплату квартиры), поэтому мы запланировали обвенчаться в православном храме.
Наташина беременность протекала нормально. Я через папу наводил справки о том, в какой хороший роддом можно было бы пристроить будущую мамашу.
У моего отца перспектива прибавления семейства, честно говоря, большого энтузиазма не вызвала. Он, как-то пообщавшись с Натальей, вдруг сказал, обращаясь ко мне:
– Она очень лукавая, берегись её…
Я этим словам особого значения не придал. Я был тогда счастлив и влюблён, я получал от новой знакомой всё, что нужно мужчине, и до того, что будет дальше плохого или неожиданного, мне не было никакого дела.
Всю осень я таскал Наталье разные вкусности, заботился о ней и ублажал, как только мог. Хотя Саша ещё не родилась, я прикипел к ней всей душёй. Неся вкусный кусочек моей второй половинке, я думал, что обязательно питательные вещества от этого кусочка попадут и Сашечке. Я готовился стать отцом, думал, где бы найти вторую работу, чтобы лучше материально обеспечить свою семью. Наталья уверяла, что наша дочь непременно станет сильным и самостоятельным в жизни человеком, ведь у неё такая же сильная и самостоятельная мать. Я на все на это не возражал.
Я так привык к существованию нашей дочери, что даже посвятил ей стихотворение:

Родила мне женушка,
Как сама, точь-в-точь,
Маленькое Солнышко-
Александру-дочь.

Хоть и к маме ближе
По чертам лица,
Норовом, предвижу,
Дочь пойдет в отца.

Смотрит дочь часами
На портрет, где в ряд
Бравые, с усами
Прадеды стоят.

От хандры и стрессов
Средства лучше нет,
Чем краса эфесов,
Шпор и эполет.

Но от мамы, все же,
Дочь возьмет сполна:
Нежной будет тоже,
Тонкой, как она.

Дочку мать прилежно
Выучит всему –
Много знать полезно
Женскому уму.

Зная мира тайны,
Страсти и грехи,
Будет ни случайно
Сочинять стихи.

Однажды я, как всегда, позвонил Наташе, чтобы сказать «Доброе утро», ну и осведомиться о здоровье. Она сообщила, что всю ночь не спала и очень плохо себя чувствовала.
– Мне очень плохо… Я чуть не умерла, – сказала она…
Я, конечно же, приехал сразу к ней домой, чтобы выяснить, в чём же всё-таки дело. Наташа сказала мне, что находится в тяжёлом состоянии и что у неё был выкидыш.
– У нас не будет ребёнка, – довершила она своё немногословное объяснение…
Горю моему не было придела! Я ощутил такую боль, как будто у меня умер настоящий, живой, родившийся ребёнок, ребёнок, которого я видел и слышал, кормил и качал на руках, оберегал от опасностей и давал наставления на долгую и трудную жизнь…
От Натальи я пошёл домой пешком – через весь город. Ничего не замечая и не видя перед собой, я всё думал, как же так могло произойти?! В моей душе постоянно происходил внутренний диалог.
– Наверное, это я во всём виноват?! Да, конечно же, я, – вдруг остро и пронзительно мелькнуло у меня в голове! Я недостаточно любил Наталью, я плохо о ней заботился во время беременности, я скверный и ничтожный человек!
Как дошел домой, не помню, помню только, что разделся и лёг спать, с головой накрывшись подушкой...



* * * * *



В 2003 году папа наконец-таки ушел на пенсию. В тот год ему исполнилось ровно 80 лет. Отец, наверное, работал бы и дольше, но он стал себя очень плохо чувствовать. Огромная вина за то, что папа работал из последних сил и до самого конца, лежит на мне. Я почти всегда зарабатывал мало (средств нашей семье часто не хватало), да и те деньги, что у меня были, я тратил или на публикование своих книг, или на женщин. Сейчас, по прошествии стольких лет, мне остается только сказать: «Прости меня, папа, что я оказался плохим сыном… »
В 2004 году (4 марта) умер дядя Вова Тропин. У меня всегда были с ним хорошие отношения. Мы иногда беседовали с ним о жизни, и он рассказывал мне свои тяжелые, но полные жизненного смысла и опытности истории.
Однажды он мне сказал:
– А знаешь, почему наш народ так плохо живет сейчас? Потому, что мы не умеем работать и отвечать за свои поступки. Большевики уничтожили весь цвет нации, осталась жить одна только серая масса, попрятавшаяся в лихую годину по углам. Всех лучших выбили, потому, что они не побоялись бороться за свои права. Наш нынешний народ – это потомки крестьянской голытьбы и городского хулиганья… Гнилой человеческий материал…
Я слушал размышления дяди Вовы о наших людях и пытался внутренне что-то возразить ему, но возражать, по существу, было нечего…
30 апреля 2004 года мы с Наташей обвенчались. Произошло это в церкви на старом кладбище (на улице Ушакова). Совершил над нами обряд сын Наташиного знакомого священника, который и сам был батюшкой, – Александр Витальевич Коростылёв. Свидетелей у нас не было. Мы приглашали Сергея и Александру Барболиных поприсутствовать, но они, сославшись на занятость Сергея, отказались. Саша одна придти не захотела.
После венчания я ехал домой к супруге совершенно счастливым человеком.
– Вот, теперь и у меня есть собственная официальная семья! – думал я.
Установилось жаркое сухое лето. Я приезжал к Наташе, как правило, в пятницу или субботу и оставался у неё дома до воскресного вечера.
Наташа любила всякие красивые и святые места, овеянные очарованием древности. Например, старинные воинские захоронения вызывали в её душе особый трепет и благоговение. Гуляя по Херсону в выходные, мы часто захаживали с ней в Екатерининский собор, неспешно ходили по его окрестностям. Тамошнее кладбище, на котором похоронены генерал-поручик, принц Александр Вюртенберг-Штутгартский, бригадир Горич, инженер-полковник Корсаков, губернатор Синельников (а в самом соборе светлейший князь Потёмкин-Таврический) и некоторые другие очень уважаемые лица, являлось для моей супруги, и музеем, и мемориалом поклонения воинской доблести и славе, и памятным местом, сохранившим живые свидетельства прошлой мощи нашего великого Отечества – Российской Империи. У Наташи был своеобразный культ воинской силы и мужественности. Она всегда чувствовала острейшую благодарность, адресованную мужчинам, совершившим ратные подвиги или просто участвовавшим в войне. По видимому, такое отношение к мужчине-воину было воспитано в Наташе её отцом ещё с самого раннего детства. Будучи офицером-фронтовиком, он привил дочери такой взгляд на вещи. Не исключено, что это её свойство было обусловлено генетически. Впрочем, успешные мужчины-художники и мужчины-поэты, произведения которых моей супруге нравились, тоже вызывали в её душе не меньшее уважение. Однажды, после очередного посещения Екатерининского собора она написала такое стихотворение.

У каждого своя война,
Любовь и смерть, своя весна.
Своё звучанье тишины
И ностальгические сны.
Своё сложение стиха,
Своё понятие греха,
И тело – для души одежда,
И, как спасение, – надежда.
И память, как стальной капкан,
В нём свой Берлин и свой Афган,
И дождь за сумрачным окном,
И незабытый отчий дом.
И очень верится, что есть
Своё Отечество и Честь.

В 2004-м году мы с Наташей ездили на кладбища, чтобы навестить предков. Сначала отправились на могилу её отца (там же похоронена и её мать). Могила находится на «правом» Камышанском кладбище. Памятник Наташеному отцу представлял собой два железных квадратных столбика разной высоты. Между ними (к ним) приварен лист железа. Всё покрашено серой краской. На памятнике написано «Ступак Александр Маркиянович», дата рождения и смерти. Этот памятник Наташе очень нравился своей мужественностью, некоторой суровостью, сдержанностью, чёткостью. Она считала, что настоящий воин и должен лежать под такой стелой, напоминающей могилу на солдатских погостах. Потом мы пошли к моим предкам. Захоронение деда Михаила не нашли, как не старались. А вот место захоронения Остославских и Фроловых, расположенное на мемориальном Камышанском кладбище, было нами обнаружено без труда. На мраморной плите, под которой похоронено много людей (Иван Семёнович Остославский вместе со своими жёнами, некоторыми детьми и внуками) уже почти полностью стёрлись от времени и выветривания буквы. Мы попытались обновить их. Навести чётче. Моя жена с огромным уважением отнеслась к этим могилам и обещала бывать здесь регулярно.
Уставшие и измотанные долгим пешим маршем мы вернулись домой.
У моей жены жил красивый и очень добрый пёс – Мартин. Весь он был рыжий (английский спаниель), а на морде – белая стрелка. Когда мы все втроём шли гулять на поле, где когда-то давно был вертолетный аэродром (это на Таврическом), Мартин весело бегал по сухой траве, размахивал своими длинными ушами, как крыльями, и улыбался – во всю пасть. Иногда, совсем потеряв его из виду, мы смотрели друг на друга… Ах, сколько разных чувств я тогда читал на её лице… Оно переливалось эмоциями, как капля росы на солнце переливается всеми цветами радуги… Напоследок мы целовались, и шли домой.
Однажды мы с Наташей вместе сочинили про пса Мартина стихотворение:

Под звуки скрипки пел крылатый пёс,
А люди аплодировали стоя.
Он гордый дух свой к небесам вознёс
И сердце век не знавшее покоя.

Он напролёт все ночи и все дни
Мечтал о невозвратном и далёком,
И тёмной бездны вечные огни
Ему казались бесконечным Богом…

Он, рыжий и крылатый исполин,
Рожденный средь Божественного света,
Пришёл на эту землю не один –
С ним снизошла с небес душа поэта.

Это стихотворение понравилось многим детям, у которых Наташа преподавала в детском саду (она тогда там работала воспитателем). Стих пришёлся по вкусу и нашим клубным товарищам. Судьба Наташиного любимца – Мартина – оказалась трагичной: он заболел раком и примерно года через полтора умер. Она очень тосковала по нему, но смерть есть смерть: её не преодолеть, и ничего с этим не поделаешь…
В «Млечном Пути» мы организовали издание первого номера клубного альманаха. Его редактором был избран я. Наташа как председатель клуба взяла на себя функции директора альманаха. Спонсировать журнал согласилась Виктория Владимировна Остроумова – президент Херсонской торгово-промышленной палаты. Когда «Млечный Путь» №1 увидел свет, все наши литераторы радовались необыкновенно. Ещё бы: у журнала была красивейшая твёрдая обложка. О такой шикарной полиграфии мы не могли и мечтать. Когда ещё потом обнаружилось, что настоящий тираж журнала 1 000 экземпляров (а это очень много по тогдашним временам), то ликование вообще стало безграничным.
Наш журнал благодаря Областному управлению по делам печати и средств массовой информации разошёлся по всем крупнейшим библиотекам и книжным выставкам Европы. Это был звёздный миг Наташиного руководства клубом.



* * * * *


Однажды своему крестнику я написал такое письмо.
Дорогой Х…!
Ты читаешь воспоминания о твоем деде – Алексее Михайловиче Юшкевиче, офицере советского торгового флота. Он был порядочным, добрым и уважаемым человеком. Его память следует увековечить, что я и делаю, взявшись за написания данного письма.
Твой дед родился в 1919 году. Его отец – Михаил Анатольевич Юшкевич – был капитаном первого ранга русского императорского военно-морского флота, начальником офицерского собрания города Севастополь. Капитан первого ранга (в действительной службе, а не при отставке) – был военно-морским чином, который во времена царя Николая Второго приносил своему обладателю потомственное дворянство. Его матерью была Эльза Алуизовна Винклер – немка, дочь купца первой гильдии.
Моя семья с твоими предками познакомилась довольно-таки давно. Ещё моя мама работала вместе с твоей тётей Гетой (Генриэттой) в Гипрограде (в 1960-е годы). Мой отец – Игорь Михайлович Иванов – был врачом-офтальмологом, а у Алексея Михайловича были больные глаза, поэтому и не удивительно, что они познакомились на медицинской ниве. Алексей Михайлович приходил к моему папе в УТоС лечить зрение. Сначала это были визиты, связанные только со здоровьем, но потом эти два человека стали всё больше и больше сближаться. Они подружились. Мы начали дружить семьями где-то года с 1992-го. Помню, как я познакомился с твоей мамой. Где-то в марте 1991-го года Аллочка пришла к нам с гостинцем от своего отца. Это была маленькая коробка конфет, которую он адресовал нам. Я хорошо помню Аллочку той поры. Она была очень стройной девушкой, симпатичной, с каштановыми волосами, постриженными под «каре». У неё были серые глаза, в которые я впоследствии любил заглядывать, пытаясь прочитать в них её тайные чувства и желания. В те времена в Херсоне организовался филиал Российского Дворянского Собрания. Мой отец стал губернским вице-предводителем, мой крестный стал предводителем. Алексей Михайлович горячо поддержал идею восстановления РДС и сам, как сын дворянина, принял посильное участие в деятельности нашей организации. 1992-й, 1993-й, 1994-й – это были годы, наибольшей дружбы семьи Юшкевичей с семьёй Ивановых. Это было время, когда мы приглашали друг друга на всевозможные праздники: на дни рождения, на Новый год, Рождество и Пасху. Оба наши дома были очень хлебосольными. Хотя тогда времена были тяжёлые, но мы находили возможность приглашать друг друга на маленькие застолья. Нам была доступна роскошь общения с достойными людьми, а это редкость, по нынешним временам.
Алексей Михайлович Юшкевич был человеком очень порядочным, человеком старой дореволюционной закалки. Он часто наставлял меня по различным вопросам. Часто рассказывал мне различные истории из своей трудной, но интересной жизни. Он был участником Великой Отечественной войны. Воевал в Арктике. Его корабль был подбит. Он тонул, но остался жив. Его потом наградили орденом «Красной звезды» и несколькими военными медалями. Впоследствии он получил орден «Трудового Красного Знамени» за свой упорный и добросовестный труд по восстановлению народного хозяйства, разрушенного войной. Алексей Михайлович ходил на знаменитом в СССР атомоходе «Ленин». Был там начальником электрочасти. У нас был общий друг Аркадий Александрович Бромберг – капитан дальнего плаванья, пенсионер союзного значения. Мой отец его тоже лечил. Бромберг с супругой Евдокией Васильевной приходил к нам на застолья. Конечно, к нам часто приглашался и предводитель дворянства с сестрой и её мужем. Так мы все и общались.
Твой дед был спокойным, рассудительным, многоопытным, мудрым человеком. Он был хорошим собеседником, интересным в общении, практичным. Он всегда нравился женщинам, и иногда под чарку хорошего напитка, который в нашем доме водился всегда, мог рассказать курьёзный или оригинальный случай из своей жизни. Эти мужские истории были для меня необычными, ведь в моей жизни ничего подобного тогда ещё не случалось.
Иногда, мы собирались в чисто мужской компании. Мой отец и Алексей Михайлович рассказывали друг другу различные поучительные эпизоды. Я, конечно, был ещё тогда очень мал, так что говорил мало, а больше слушал.
Помню, как Алексей Михайлович учил меня фотографировать. Он мне рассказывал, как следует проявлять плёнку, как её нужно вытаскивать из фотоаппарата, как потом печатать снимки. В те времена весь процесс фотографирования в домашних условиях был исключительно сложным и трудоёмким делом. Появление цифровой техники существенно облегчило работу.
К моим контактам с семьёй Юшкевичей я относился очень трепетно. Особенно, конечно, я дорожил отношениями с Аллочкой. Помню, как вёл огромный толстый 26-томный дневник, в который записывал во всех подробностях то, что говорилось и кто, где сидел на наших застольях. Мы с твоей мамой иногда гуляли по городу. Часто я провожал её, когда всем семейством Юшкевичи шли от нас домой. А иногда мы гуляли только вдвоём. Ты, конечно, спросишь: что нас связывало, только ли дружба? Я любил Аллочку, но отношения у нас всегда были в высшей степени сдержанными и никаких «африканских» страстей, которые нередко возникают между влюбленными людьми, у нас не было.
Помню, в 1993-м году Аллочка сломала ногу. Я очень был расстроен этим фактом, поэтому, как только Алексей Михайлович разрешил мне её навестить, я это и сделал. Я пришёл к твоей маме с подарком – с двухтомником «Унесённые ветром». Алла этот роман очень любила, так что, презент ей пришёлся по душе. Помню, это было летом. Мы сидели за столом в крытой веранде. Белый гипс на ноге, костыли, грустное Аллочкино лицо… Я говорил ей слова утешения, жалел её и пытался отвлечь от боли на что-нибудь хорошее и приятное. Прощаясь, я поцеловал ей ручку, прижался к ней нежно и крепко, чем, кажется, окончательно её успокоил. Аллу любят, о ней заботятся – что же может быть более важного и приятного в нашей непростой жизни для женщины?
Помню, август 1993-го года. Мы все собрались у моей мамы на день рождения (27 число). Вкусно ели. Были наши любимые котлеты с картошкой, борщ, салат «Оливье», селёдка под шубой, овощной торт. Я так наелся, что ели мог шевелиться, но Аллочка меня растормошила. Заставила танцевать быстрое танго. У нас был многофункциональный стерео-комбайн, который играл классическую музыку. Под него мы и танцевали. Потом я пошёл провожать Аллочку домой. Мы гуляли по центру Херсона. Был очень солнечный, яркий, тёплый день. Она шла со мною под ручку, а я млел от ощущения близости родной, дорогой сердцу, желанной души… Аллочке очень нравилось гулять по улице Суворова. Для меня это тоже было любимое место прогулок. Старинные и красивые здания, находящиеся там, создавали прекрасное настроение. Старина, её благородные и возвышенные флюиды чувствовались на улице Суворова повсеместно. Дойдя до самой Ушакова, мы расстались. Я посадил Аллочку на троллейбус, и она уехала домой. После этого я целых три дня не мог отойти от ощущения счастья! Всё думал:
– Ах, как здорово, что и у меня есть собственная девушка!
Надо сказать, что, кажется, никто не воспринимал мои отношения с нею серьёзно. Обычно, если родители девушки заподазривают что-то неладное, они говорят с молодым человеком серьезно и с глазу на глаз. Но, ни Алексей Михайлович, ни Светлана Акимовна никогда не задавали мне никаких вопросов. Не делали этого и мои родители. Только отец, раз обмолвился словом:
– Смотри, не натвори в отношениях с Аллой глупостей! – сказал он.
– Не натворю! – ответил я.
На этом все разговоры на данную тему и закончились.
Я относился к твоей матери очень трепетно и благоговейно. Она была для меня желанной женщиной.
Помню одно большое застолье в доме на Арктической: у Алексея Михайловича день рождения. Накрыли стол в саду. Собралось много гостей: Лариса с мужем и дочерью Региной из Мурманска, Генриетта с сыном, я с родителями, кажется Бромберги. Были ещё какие-то знакомые Юшкевичей, которых я совсем не знал. Мы чествовали юбиляра, произносили красивые тосты, вкусно ели, слушали приятную классическую музыку, танцевали и веселились. Ушли мы уже почти ночью.
Алексей Михайлович любил рассказывать о дореволюционной жизни. Помню, как-то он говорил об одном рабочем завода «Сормала». Этот рабочий с гордостью повествовал, как хорошо ему жилось при царе Николае Втором, какая у него была огромная зарплата, на которую он мог содержать целую большую семью с детьми мал-мала меньше. Алексей Михайлович имел патриотические и про-монархические убеждения, называл себя русским по духу, хотя и польско-немецких кровей человеком, но, он всё-таки очень сожалел о развале Советского Союза и ругал Горбачёва и Ельцина. Он считал их предателями собственного народа и государства. Он говорил, что когда-то до войны ещё болел туберкулёзом. Тогда его спасло собачье сало. Это средство хорошо излечивало от истощения и слабости, которые всегда сопутствуют туберкулёзу. Он рассказывал о своём отце, которого рано потерял и о матери, которая оставшись в годы революции с детьми (был ещё брат) и без средств к существованию, вынуждена была подрабатывать, чем только можно (обшивала). В те времена так делали многие дворянки и просто состоятельные в прошлом женщины, оставшиеся без кормильца.
Алексей Михайлович сам делал вино и водку. Мой отец тоже являлся опытным виноделом, так что заимствовать технологические навыки друг у друга у них была возможность. Он был очень мастеровитым и, как сейчас говорят, «рукастым» человеком. Всё сам делал по дому. У него имелось много банок с шурупами, болтами и гайками, предназначенными для ремонта всех предметов домашнего обихода. Он был настоящим хозяином в доме, настоящим главой семьи.
Однажды, помню, он пришёл к нам домой. Речь зашла о телефоне. Папа говорил, что у нас нет телефонной розетки на веранде и, когда проходишь домой, нет возможности сразу же позвонить в милицию, чтобы квартиру сняли с охраны. Алексей Михайлович сам взялся сделать проводку к телефону, хотя его никто об этом и не просил. Он провёл кабель за полчаса, и никаких затруднений у него это не вызвало. Ему нравилось всё делать своими руками.
Когда-то давно я посвятил Алексею Михайловичу стихотворение:
А.М. Юшкевичу
В небесах – застыл ледяной свинец,
В море – континент, что суров и бел…
Здесь для всех судов лишь один конец,
Лишь один печальный удел.

Будет буря, померкнет полярная даль,
Станет твердью вода, всё одно,
И сомкнутся льды, и раздавят сталь,
И корабль пойдёт на дно.

Моряки, увы, страшный жребий вам
Всё же выпадет: навсегда
Перейдёте вы к дальним берегам,
Где лишь ил, песок и вода.

Но идёте вы всё равно в поход –
Долг нельзя не исполнить свой.
Возвращайтесь же хоть и через год
Из метелей и льдов домой.

С Аллочкой вдвоём мы любили интересно проводить время. Однажды ходили в исторический краеведческий музей. Смотрели там на палеонтологическую, оружейную, античную экспозиции. Твоей маме всегда нравилась история, поэтому от посещения музея она была в восторге, впрочем, я тоже. Помню, гуляли с нею вдвоём по набережной у здания областной библиотеки. Оттуда, с днепровских круч открывался красивейший вид. Я все наши прогулки очень любил. До сих пор я вспоминаю их с большим теплом и нежностью…
А однажды я подарил твоей маме красивые трёхмерные открытки. На них изображались пейзажи и замечательный яркий петух с роскошным хвостом. Она меня спросила:
– А ты потом не пожалеешь?
Я ответил:
– Нет, никогда!
Да разве можно что-нибудь жалеть для близкого человека?
Году где-то в 1994-м наши семьи стали «дрейфовать» в разные стороны. Алексей Михайлович тяжело заболел. Потом он слёг и вскоре умер. Аллочка взрослела и взрослела. Перед ней остро встал вопрос о замужестве. Я был её моложе на 5 лет. В те времена я не мог самостоятельно зарабатывать деньги, и был человеком совершенно не приспособленным к добыванию материальных благ. Ей нужен был обеспеченный, волевой и деловитый мужчина. Она не могла ждать, когда я в жизни крепко встану на ноги. Для мужчины важно хорошо зарабатывать, а я тогда ещё этого не умел. Поэтому она нашла себе подходящего, хотя тогда ещё малознакомого ей человека – твоего отца.
После этого наши встречи с нею превратились в дружбу чистой воды.
Наши отношения с Алексеем Михайловичем Юшкевичам навсегда остались для меня светлой и дорогой страничкой моей жизни. Вот уже и сколько лет прошло с тех пор, а я нет-нет да и вспомню твоего деда добрым словом.
Береги себя. Слушайся родителей и бабушек, хорошо учись и стремись овладеть нужной людям профессией, которая исправно кормила бы тебя. На этом своё повествование я заканчиваю.
До встречи!


* * * * *


Папа всё больше и больше болел. Он сломал себе ногу (шейку бедра). Он стал лежачим больным. В нём появилось что-то детское, совсем беззащитное, наивное… Он всегда очень любил котов, но тогда, его страсть к ним стала проявляться ещё сильнее. Бывало, возьмёт к себе в постель какого-нибудь кота или кошку – чаще всего Маркизу – и гладит её с такой нежностью, с такой заботой и с такой мольбой, как будто говорит:
– Кошечка, милая, вылечи меня, пожалуйста! Дай мне силы подняться с кровати! Я окрепну, выздоровлю – и принесу тебе много-много вкусной еды!
В эмоциональном плане животные стали для папы последней надеждой на спасение…
В 2004 году выпускницы моей академгруппы решили отметить вторую годовщину окончания университета. Все собрались в кафе «Башня», которое находится на улице Суворова. Там в подвале есть вполне уютные апартаменты. Они были забронированы нашими девчонками на пару часов. Помню, я пришел несколько раньше назначенного срока. Встретил некоторых наших, кто явился ещё раньше. Бывшая староста попросила меня проводить к «Башне» некоторых иногородних девочек, которые плохо знают Херсон. Когда пришли все, кто хотел, оказалось, что из собравшихся я – единственный мужчина. Другие наши парни не пришли: толи не смогли, толи не были приглашены. Девушки заказали себе разные лакомства: мороженное, шампанское, коньяк, бутерброды, пирожные, а некоторые взяли себе водки. Что пил и ел я, уже и не помню. Разговор крутился вокруг самых разных тем. Кто-то стал вспоминать годы учёбы, кто-то говорил о своей работе, о создании семьи и рождении детей. Пошли разговоры обо всём и не о чём. Потом включили музыку и начала танцевать. Девушки, каждая по очереди, приглашали меня на вальс. Танцевали и быстрые танцы с множественными поддержками и стремительными шагами. Когда девчонки уже привыкли к обстановке и раскрепостились, они начали водить вокруг меня хороводы, как вокруг новогодней ёлки. Вешались на шею, целовали, некоторые даже плакали, упрекая в том, что вот, мол, раньше они были ко мне неравнодушны, но я их не замечал, а теперь – поздно: теперь они замужние женщины и им добиваться меня не к лицу, да и чувства остыли... Тогда я ощутил себя безумно глупым и бессмысленным человеком.
– Как можно было, – думал я, – лишить самого себя такого редкого и великого счастья – любить и быть любимым? Как же мог я не замечать всех этих ласковых, нежных, привязчивых и интересных молодых девушек? Ведь я всегда так хотел иметь собственную женщину, быть возлюбленным, мужем, отцом… Впрочем, мысль о том, что у меня теперь есть Наташа, сводила драматизм ситуации к минимуму.
Мои поклонницы танцевали вокруг меня, попутно пили спиртное, дурачились и веселились, как могли.

* * * * *


В 2005 году грянула так называемая «Оранжевая революция». Как и всякая революция, оранжевая вылилась в первую очередь в торжество уличной черни. На площади Свободы в Херсоне стали нередкими митинги, на которых слышались бандеровские коломыйки и возгласы типа: «Разом нас багато – нас не подолати!», «Мы не быдло, мы не козлы!». Речёвки насчет быдла и козлов повторялись так часто, что всякий здравомыслящий человек, находившийся поблизости и слышавший всё это, уже раз десять усомнился бы в истинности сказанного…
По улице Ушакова бродили толпы «революционеров» в поисках выпивки, закуски и девочек. Одна из таких «тёплых» компаний вломилась в здание Областного управления культуры и убила ударом арматуры по голове сторожа. Его кровь ещё несколько дней была видна на асфальте поблизости от управления.
По телевизору тогда началась истерия по поводу украинско-американской дружбы и угроз со стороны «Империи Зла» – России. Сразу стало понятно, что «Оранжевая революция» это мероприятие заказное и организованное на американские деньги. Многие здравомыслящие люди относились ко всему этому резко отрицательно.
В 2005-2006-м годах я работал в херсонской средней школе № 9. Вопреки прогнозам моего вузовского преподавателя Недзельского история меня тогда кормила. Я читал историю Украины и историю всемирную на заменах в классах, а также детям, у которых вёл домашнее обучение. Кроме того, мне доверили вести мировую литературу и украинский язык и литературу.
Учительская лямка была для меня очень трудной. Мне пришлось работать классным руководителем в 7-м В классе (который славился своим бандитским контингентом), и, следовательно, бороться с хулиганами, уголовниками, двоечниками и всеми прочими субъектами, для которых занятия в школе являлись только лишней обузой.
Согласно строго определённому расписанию я ходил по домам к больным детям. Как правило, они страдали детским церебральным параличом. ДЦП – заболевание страшное. Мне хотелось помочь моим воспитанникам преодолеть болезнь хоть немного. Некоторые из них учиться любили и достигали определённых результатов (у кого ДЦП был в лёгкой форме), но большинство к знаниям были глухи…
Как-то мы с Наташей зашли в гости к Александре Николаевне Доррер (это было в 2005-м году). Я представил мою супругу графине. Александра Николаевна нас попотчевала простым, но вкусным, и что самое важное, преподнесенным от чистого сердца, угощением. Мы накануне купили на улице Суворова две разновидности пирожных, так что в долгу перед ней не остались.
Хозяйка дома рассказывала нам о своих предках. Я эти истории, конечно, давно знал, но для Наташи они были новыми.
– Вот, как Дорреры получили свою фамилию, – начала графиня. Жил в XVII веке такой французский дворянин – де Меронвиль. Он нанялся на службу к Германскому императору в качестве генерала. Император приказал де Меронвилю подавить восстание кровавых бунтовщиков, бушевавшее тогда в одной из провинций Германии. Француз блестяще справился с этим делом. Он наголову разбил армию мятежников и восстановил мир в государстве. Император поблагодарил своего генерала за службу и наградил его графским титулом и новой фамилией – д*Оррер, что в переводе с французского означает «ужасный».
Ещё Александра Николаевна поведала, что во время революции в одном из имений её предков (кажется в Бессоновке) квартировали латышские стрелки. Это были очень страшные люди. Она слышала их разговоры. Умереть от страха и ужаса можно было только слушая, что они говорят, а уж, если они начинали кого-то мучить или убивать…
– А ещё прибалты предъявляют нам претензии, что это, мол, мы – русские – принесли им на своих штыках советскую власть, а сами-то, что творили, – заметил я.
– Так вот и я о том же, – сказала Александра Николаевна.
Мы разговаривали на самые разные темы. Поскольку Наташа была художницей, а Александра Николаевна историком изобразительного искусства, они нашли много интересных тем для светского разговора.
Александра Николаевна дала мне почитать сборник прозы Татьяны Толстой «День и Ночь». В нём я наткнулся на множество мудрых мыслей об искусстве и о советской школе. С идеями, высказанными Толстой, я был полностью согласен.
Простились мы с графиней Доррер очень хорошо, явно по-дружески. К сожалению, это был один из последних моих приходов в её дом. Потом Александра Николаевна стала себя очень плохо чувствовать, и я перестал бывать у неё.
Во время наших встреч мы с Наташей беседовали на различные интересные темы. Очень часто разговоры касались вопросов литературы. Помню, одним зимнем вечером, напившись горячего чая и укрывшись по теплее одеялами, мы говорили о судьбе современных талантливых поэтов, об их непризнанности в социуме. Я говорил ей примерно следующее. В человеческом обществе очень многое обусловлено маразматическими стереотипами. Во всём побеждает принцип «кто сильнее, тот и прав». Раньше я считал, что господствующее положение в своей профессии занимают наиболее талантливые и компетентные личности. Но на самом деле, это оказалось не так. Чтобы сделать карьеру, получить поощрения по службе, надо быть сильным и подлым субъектом. Например, в искусстве звание заслуженного деятеля получает не тот, кто лучше поёт или танцует или пишет стихи, а тот, кто живёт в столице, кто чаще показывается на телевиденье, чаще ездит на гастроли, кто легче может понравиться министру культуры или президенту страны. Пробивной, умеющий «работать локтями», умеющий себя подать – вот типичный «успешный», «востребованный» художник. Если же, автор не идёт по трупам на карьерный Олимп, а тихо и скромно самосовершенствуется, постигая глубинные премудрости своего ремесла, он в глазах общества не выглядит «успешным», и обречён на жалкое прозябание. Кто сумел сделать себе имя, тот и гений, причём, совершенно безотносительно к объективным способностям автора. На литературных конкурсах зачастую соревнование идёт не между талантами и бездарями, а между биологически сильными особями и биологически слабыми. Любое литературное (и не только литературное) состязание легко можно переименовать в бои бес правил, в которых побеждает не самый талантливый автор, а самый агрессивный и наглый самец (или самка). Но люди-то думают, что победил достойнейший. Так и возникают в сознании профанов «гениальные» малевичи и шагалы и «бездарный» Айвазовский. Так подсознание, имеющее животную природу, побеждает сознание, имеющее сущность человеческую. Происходит обман, который сознание не улавливает. Возникает роковая подмена понятий. Человеческая психика, как известно, имеет такие слои, которые самим человеком не осознаются. Полагаю, что важнейшей миссией каждого умного и интеллигентного человека, живущего в этом мире, является познание самого себя. В первую очередь, познание своих явных и скрытых способностей и социальных законов, по которым живёт человеческое общество. В истории литературы существует немало посредственных авторов, которых толпа объявила гениями, ведь они сумели навязать себя ей. Есть много и таких, кто широко не известен, хотя и пишет прекрасные стихи. Для толпы они никто. Беда в том, что люди, имеющие низкую литературную компетенцию, смеют судить о качестве стихов. Они путают субъективную категорию – именитость и объективную – уровень литературных способностей. Преднамеренно или не преднамеренно они грешат против истины. Истина же от этого и страдает. До тех пор, пока люди будут относиться к ИСТИНЕ не как к Её Величеству Королеве, перед которой надо трепетать и благоговеть, а как к гулящей девке, которую можно безнаказанно унижать, до тех пор они не поймут глубинной сущности искусства. Чем выше человеческая особь будет возносить своё неоправданно распухшее эго, тем глубже она будет опускаться в пучину собственной подлости и скудоумия.
С моими доводами Наташа, разумеется, соглашалась.
Наташа в те годы была для меня всем: смыслом жизни, объектом поклонения и почитания, источником всех самых счастливых, радостных и необыкновенных переживаний. Она дала мне величайшее наслаждение, какое только может дать женщина мужчине: наслаждение властвовать над таким существом, как она – женственным, волевым, разносторонним. Когда гордая, знающая себе цену, талантливая женщина-личность подчиняется тебе – всего лишь смертному мужчине – это порождает в мужской душе такие разносторонние и сложные, но всегда восхитительные чувства, что и словами передать их трудно. Когда она была моей, когда она в моих руках таяла и становилась безвольно-привязчивой, я чувствовал свою величайшую избранность среди людей, свою ответственность за судьбу этой хрупкой и пленительной женщины; я ощущал себя Богом, во власти которого находится целая Вселенная со всеми её необитаемыми и обитаемыми планетами, населёнными разумными и причудливыми существами, со всеми её звёздами, метеорами и млечными туманностями. Я осознавал себя властелином многих загадочных, непостижимых и прекрасных миров, ключ от которых находится в моих руках. Наташа была для меня Царицей всего великолепия этого Мира и Мира того, потустороннего… Её личность была метафорическим выражением и прелести цветов, и благоухания трав, и величественности деревьев, и красоты грациозных зверей и птиц, населяющих нашу планету. Она была для меня и северным сеянием, завораживающим взор путника во время полярной ночи, и бездонным бирюзовым небом экваториальных широт, и прозрачностью родниковой воды, и терпкостью запаха хвои, и теплом нашего золотого Таврического солнца. Ах, как я был сказочно счастлив, какое получал волшебное удовольствие, когда чувствовал рядом с собой запах и тепло её утончённо-женственного и младенчески-чистого тела! Запах женщины… Какую нежность, какую заботливость, какое умиление вызывает он в мужском сердце! Как же хочется отдать всего себя без остатка ради счастья и благополучия этой бесконечно родной, любимой и желанной мною женской души! Сколько же восторга и трепета, восхищения, любования и чувства прекрасного вызывала во мне Наташа! Как же я расцветал душой, когда она была рядом, когда она была моей…
Мы с Наташей каждые выходные встречались у неё дома. Мы разговаривали с нею на разные темы. Как правило, наши разговоры почти всегда были связаны с поэзией, литературой, историей, интересными и малоизвестными фактами из жизни различных знаменитых художников и поэтов. Я рассказывал ей о трагической и страшной судьбе Марины Цветаевой, о причудливых казусах биографии Шевченко, о загадочной смерти Лермонтова. Она мне – о живописи, о различных художественных направлениях и техниках письма. Конечно, очень часто наше общение крутилось вокруг чисто бытовых вопросов: о том, где взять денег на водяной счетчик, на новую шубу для моей супруги, кто должен чистить картошку на ужин, выносить мусор, выгуливать собаку. Тогда я жил абсолютно настоящей семейной жизнью, со всеми её прелестями и тяготами.
В литературном клубе «Млечный Путь» в старые добрые времена мы собирались по нескольку раз в месяц. На заседаниях читали друг другу стихи. Потом делали профессиональный разбор. Наташа всегда очень высоко ценила меня как поэта. Особенно на первых порах наших с ней отношений она не уставала подчёркивать, какой я талантливый и даровитый автор. Члены клуба, конечно, тоже очень положительно относились к моему творчеству. Как Наташин муж, я стал, чуть ли ни сопредседателем клуба. Со мной очень советовались, если решался в «Млечном Пути» какой-либо важный вопрос. Иногда клубные литераторы устраивали маленькие турниры – или поэтические, или на умение владеть логикой. Иногда мы даже соревновались в остроумии, рассказывая друг другу анекдоты. Иной раз за анекдоты сходили и комичные случаи из жизни, благо недостатка в них не было. Например, Юра Несин однажды рассказывал, какими словами в Гуцулии заменяют украинскую литературную лексику.
– Велосипед, – говорил он, – по-галицки означает «ровер», вертолёт – это «геликоптёр», шприц – это «штрыкалка», а коробка передач – «скрынька лязгунив»…
После заседания клуба все расходились по домам. Если было лето, то мы с Наташей ещё гуляли по исторической части Херсона. Зимой, иногда, я и Наташа вместе с четой Барболиных шли в близлежащую от Областного Дома Учителя, где проходили заседания клуба, кафешку. В кафе мы сидели часа полтора-два: беседовали, общались на разные темы, ели пельмени со сметаной и чёрным перцем и запивали всё это коньяком. Такими уютными, радостными, интересными были эти посиделки… Находиться в кругу близких тебе по духу людей – наверное это и есть настоящее счастье!
Иногда, на таких посиделках я давал волю фантазии, и начинал Саше Барболиной рассказывать какие-то почти сказочные истории, имеющие философский подтекст. Я говорил ей, например, о том, что жить интересно, повествовал о вечной жизни.
– Жизнь – штука очень трудная, тяжёлая, порой скорбная и жестокая, но и у неё есть свои положительные стороны, – говорил я, – она интересная. Интересно жить, постоянно познавая мир, обнаруживая, как он устроен. Мне интересно познавать новое. Это разносторонняя любовь к знаниям, в том числе и научным. Помнится, очень интересно было учиться в университете. Там преподаватели постоянно давали что-то новое. Мне нравилась стройность той информации, которая там излагалась. Есть некая прелесть в стройности и упорядоченности. Эта прелесть сродни красоте старинного величественного собора, все формы и линии которого гармоничны, математически выверены и овеяны Божественным вдохновением зодчего. Приятно что-либо исследовать, потом осмысливать информацию, полученную в ходе исследования, потом излагать её на бумаге в соответствии с определённой идеей. А ещё, думаю, это тоже положительное свойство жизни, она в конце концов заканчивается… Жить можно было бы вечно, если бы жить можно было всё время хорошо, а когда живёшь трудно, тяжело, то не всегда хочется длить всё это бесконечно долго (да и к тому же, жизнь – штука довольно-таки абсурдная временами, а это плохо… ). Да, и потом, вот смотри: умер от старости твой муж, умерли от старости твои дети, потом также внуки, потом правнуки, а ты всё живёшь. Потом на свете не осталось не одного твоего близкого родственника – все твои потомки в 10-м колене тебя уже не знаю. Меняется мир, причём стремительно, неузнаваемо. Проходят столетия за столетиями, а ты всё живешь. Ты помнишь то время, которое с трудом знают историки. Ты помнишь себя и этот мир две тысячи лет назад, потом три, четыре… Тебе самой уже давно кажется, что ты попала в какой-то заколдованный мир, в котором время бесконечно, оно не кончится никогда, так же не кончится, как и твоя жизнь… Ты помнишь себя десять тысяч лет тому назад… Вот бегала по летнему саду радостная маленькая девочка, лезла на руки к своему деду, брала его за большой палец и о чём-то спрашивала с жаром и любопытством, на которое только и способны маленькие дети… Это было в городе, которого давно нет… Это было среди народа, которого давно нет… Это было в стране, свидетельницей расцвета и упадка которой была только ты одна… Ты даже не можешь ни с кем поделиться своими воспоминаниями, теми мыслями и чувствами, которые волнуют твою душу. Кому можно сказать, что тебе уже десять тысяч лет и что ты помнишь и знаешь такие подробности жизни людей, о которых не догадываются даже учёные-историки? Полное одиночество. Пусть ты выглядишь не на много лет, но ты-то сама знаешь, сколько ты прожила. Ты хотела бы рассказать об этом людям, но тебе никто не поверит… Потом прошло сто тысяч лет. Наступил пятиричный геологический период, изменился облик людей. Антропогенез сделал их совсем ни похожими на нас сегодняшних. Представь, сколько страданий, болей, скорбей, войн, голодов и холодов выпало на твою долю за сто тысяч лет жизни?!!! Сколько ты пережила болезней?! Сколько умерло всех твоих близких: мужей, детей, внуков, правнуков, праправнуков и прапраправнуков, сколько пришло и ушло на твоих глазах исторических эпох, народов, цивилизаций?! Да было ли всё это с тобой на самом деле?! Да, было… Разве твоя душа не устала ото всего этого бесконечного нагромождения страстей, событий, обретений и потерь?! Так есть ли смысл в том, чтобы жить вечно? Согласилась бы ты, Саша, жить вечно?
В ответ Саша только печально и многозначительно кивала головой…
Отношения с представителями литературной среды у меня всегда складывались очень по-разному. Например, Николай Иванович Братан… Как-то в литмузее имени Лавренёва мы с ним встретились на каком-то застолье. Братан меня, видимо, решил проверить на литературоведческую эрудированность. Он обратился ко мне:
– Ну-ка, скажи продолжение:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны…
Я слёту продолжил:
– Отменно прочен и спокоен,
Во вкусе умной старины.
Братан от удовольствия прищёлкнул языком и сказал:
– Молодец, знаешь толк в колбасных обрезках!
Николай Иванович Братан блестяще разбирался в стихах и был профессионалом с большой буквы. Хотя он и сам понимал, что его творчество в основном выполнено в духе «соцреализма», а соцреализм, как говорится, на любителя…
С Николаем Ивановичем я был знаком с самого начала моей активной литературно-общественной деятельности, то есть с 2003 года. Когда я опубликовал мой первый поэтический сборник «Святилище огня», я пришёл к нему, чтобы услышать от него квалифицированное мнение о моём творчестве. В те времена помещения Херсонского отделения Национального союза писателей Украины, которое он, как известно, возглавлял, находилось в маленькой коморке на первом этаже в здании Областного управления культуры.
Я подарил Николаю Ивановичу книгу. Он меня поблагодарил, но сказал, что сразу ничего сказать не может: надо, мол, почитать, да подумать. Я пришёл к нему через неделю.
– Там у вас говорят (то есть в Областной литгостинной), что все вы
являетесь учениками Федоровской. По твоим стихам я вижу, что это полная чушь. У тебя свой, ярко индивидуальный творческий почерк! Твоя поэзия от поэзии Федоровской находится на огромном расстоянии! – Блестящие стихи, – воскликнул Братан! – и налил мне шкалик вина. У Николая Ивановича это было наивысшим одобрением, если кого-то он угощал спиртным. Но больше он любил, когда угощают его…
Надо сказать, что во времена, когда руководителем Херсонского отделения НСПУ был Братан, у него в помещении нередко устраивались долгие застолья. Эти посиделки могли продолжаться весь день и заканчивались уже с темнотой.
Николай Иванович с самого первого дня проникся чувством глубочайшего уважения ко мне и к моим стихам. Я это явственно видел и чувствовал.
Однажды я узнал, что известный херсонский поэт Александр Бутузов написал на меня несколько эпиграмм. Мне сразу было очевидно, что эту акцию литературного признания инициировал Николай Иванович. На графоманские стихи Братан и Бутузов навряд ли обратили бы внимание, а тем более, занялись написание сатиры.
Помню, пришёл я в комнатку (уже в другую: тоже на первом этаже, но с другой стороны областного управления культуры). Там сидели: Братан, Кулик, Бутузов, Плоткин, Жур, Кичинский, Журакивский, секретарша и какие-то субъекты в украинских вышиванках. У них шёл разговор на какие-то темы связанные с украинским национализмом и его ролью в истории. Бутузов через некоторое время обратился ко мне:
– Хочешь я тебя удивлю?
– Ну, удивите,– сказал я.
Бутузов начал читать свои породи на мои стихи. Одну как сейчас помню:
Хоть я совсем не неврастеник,
Но вижу ночью у костров,
И офицеров белых тени,
И души белых юнкеров.
В Херсоне я рождён, но всё же
Двухцветный флаг я не приму:
Мне триколор всего дороже –
Я присягаю лишь ему.
В отменном здравии и силе,
Твержу о призрачной стране,
Хотя не призрачна Россия,
И благоденствует вполне.
В азарте юности и злости
Я офицер, а не буян,
Но всё равно тревожу кости
Простолюдинов и дворян.
Я позабыл в своей гордыне
И в жажде почестей и звёзд,
Что нет империи в помине,
Как столбовых дворян и вёрст.
– Ну, что ж: профессионально написано, – похвалил я Бутузова.
Но он, заметно, и сам был очень доволен своей работой. Но тут Николай Иванович начал меня ругать за слишком явную белогвардейско-монархичекую идейность некоторых моих стихов.
– Талантливый поэт! – провозгласил он тоном, не терпящем возражений, – должен работать на свою Родину, на ту страну, в которой родился и соками которой питается! Негоже смотреть всё в сторону России: надо прославлять Украину, её народ, ей культуру и историю!
Лекция об отсутствии патриотизма в моём творчестве растянулась минут на 30-40.
– Если каждый отличный поэт будет оглядываться на соседние державы, – в конце своего монолога заключил Братан, – то украинская культура перестанет существовать. А вместе с нею погибнет и народ.
«Да, всё верно» - периодически поддакивали со своих мест присутствующие. Я вынужден был оправдываться.
– Я, конечно, понимаю всю ту великодержавную и монархическую угрозу, которая проистекает из моего творчества, но поделать с собой ничего не могу. В моих стихах мощно говорит голос предков – коренных херсонцев, - которые создавали этот город, трудились на его благо и процветание. Да и вообще: дворянские стихи – разве это плохо? Державин, Пушкин, Лермонтов, Блок и Гумилёв тоже писали дворянские стихи, и это им – только плюс! – начал я распаляться. Наверное, я сказал бы и что-нибудь ещё, прибегая к самым категоричным выражениям, но Николай Иванович начал останавливать меня.
– Ну, ладно-ладно, – не будем тебя сильно ругать, – сказал Братан, – ты поэт отличный, а это главное. Ну, выпьем! Произнеси тост.
– Рукописи не горят! – сказал я первую пришедшую на ум строчку из Булгакова.
– За это и выпьем!
Николай Иванович, конечно, очень заботился о продвижении своего творчества в широкие читательские массы. Поэтому он обратился ко мне с просьбой о переводе его стихов на русский язык. Я согласился. Братан подарил мне одну из последних своих книг «Дожинок» с авторской надписью: «Талановитому та похмурому поетові». Стихи из этой книги я должен был перевести. Я долго настраивался на такую работу, которая мне, в общем-то, свойственна не была. До этого я перевёл только одно стихотворение Леси Украинки «Слово, чому ти не твердая криця?» Примерно через год я сделал переложение его стихов с украинского на русский. Принёс Братану. Показал.
– Очень хорошо! – сказал он, – а теперь ещё переведи мне пару стихов из Владимира Сосюры.
Через некоторое время я сделал и эту работу. Мои новые переложения Николаю Ивановичу тоже понравились.
– Ну, что ж, достойная работа! – сказал он. Я знаю, как заплатить тебе за неё. Ты ведь, кажется, являешься членом Межрегионального союза писателей Украины?
– Да, это так, – подтвердил я.
– Ну, так быть тебе ещё и лауреатом Международной литературной премии имени Матусовского, которая как раз выдаётся межрегиональным союзом! В Луганске (главном городе МСПУ) есть у меня один знакомый – руководитель областного отделения НСПУ по фамилии Неживый (мабуть вже помер… ). Я ему позвоню.
Через некоторое время Братан дал мне запечатанный конверт, который я должен был отправить этому самому Неживому.
– Здесь представление твоего сборника «Святилище огня» на премию, – сказал Братан, – вручая мне письмо. Он должен посодействовать.
Я письмо отправил по указанному адресу. Что было с ним дальше, мне не известно. Известно мне только то, что премию я эту не получил… Правда, потом эта премия всё-таки досталась… Ладе Федоровской… На том дело и кончилось.
Как-то в литмузее имени Лавренёва мы с ним встретились на каком-то застолье. Братан меня, видимо, решил проверить на литературоведческую эрудированность. Он обратился ко мне:
– Ну-ка, скажи продолжение:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны…
Я слёту продолжил:
– Отменно прочен и спокоен,
Во вкусе умной старины.
Братан от удовольствия прищёлкнул языком и сказал:
– Молодец, знаешь толк в колбасных обрезках!
Посиделки в союзе писателей становились всё суровее. Украинские писатели напивались чуть ли не до обморока… Они сидели на стульях вдоль северо-западной стены своей комнатушки бледные, как смерть. Некоторые на пьяную голову начинали меня третировать, обвиняя в русском империализме. Я, естественно, в долгу не оставался, и вспоминал калаборантов из ОУН-УПА, служивших фашизму. В ответ гуцулы и бандеровцы начинали скандалить…
Братану президент (точнее, резидент) Ющенко пожаловал звание «заслуженный деятель искусств Украины». Он этой наградой очень гордился. Говорил, что в Киеве многие покупают это звание за 10 000 долларов США.
– В Киеве всё покупается и всё продаётся, – как то признался он мне доверительно после двух бутылок вина…
Постепенно отношения с Братаном портились. Последней каплей переполнившей чашу моего терпения послужила история с бутылкой водки. Николай Иванович после продолжительной попойки захотел выпить ещё. Денег у присутствующих литераторов не оказалось. Тогда Братан попросил меня за свои деньги напоить всех водкой.
– Купи бутылочку, что тебе стоит, – обратился он ко мне.
– Я не официант из дешевого кабака, чтобы услуживать Вам! – сказал я.
– Ну, как хочешь, но только больше уж к нам не приходи…
– Ладно, договорились…
Я встал и, не прощаясь, ни с кем вышел из союзписательской комнаты. Больше мы друг с другом не виделись. Потом ещё Федоровская что-то наговаривала обо мне Братану. Я это понял по его заносчивому виду, который он изобразил, когда я как-то проходил мимо управления культуры, и столкнулся с ним нос-в-нос. А потом Николай Иванович умер. На его похоронах я не присутствовал. Мне об этом никто не сообщил. Да я и всё равно бы не пришёл. Зачем портить себе настроение?..
Жизнь продолжается.
На одной книжной выставке-ярмарке, организованной Херсонской торгово-промышленной палатой, я познакомился с Андреем Курковым. Я подарил ему свою книгу «Святилище огня». Прочитав несколько стихотворений, он сказал, что это достойная поэзия, которая заслуживает самой лучшей и почетной участи. Я поблагодарил его за столь лестный отзыв.
В июне 2005 года я ездил в Черкассы на литературный фестиваль «Пушкинское кольцо». Там я познакомился с известным современным литератором Олегом Семеновичем Слепыниным. Слепынин был председателем жюри. В Черкассах я провёл одни сутки, но этот очень короткий отрезок моей жизни я запомнил навсегда. На фестиваль съехались литераторы со всей Украины. Мы читали друг другу стихи, устроили пикник на берегу Днепра, а потом продолжили его ночью в гостиничных номерах. Приезд и участие для конкурсантов оплачивал сам фестиваль. Я получил лауреатский диплом в номинации «за аристократизм творчества», чему был несказанно рад.
Через год я стал лауреатом Международной литературной премии имени Николая Гумилёва, которая была вручена мне президентом М.А.Р.Л. Вадимом Анатольевичем Булатовым (Кисляком). Это событие тоже стало для меня приятным, однако, в общем и целом, моя жизнь уже тогда стремительно катилась куда-то в кювет...
В 2005-м году, в октябре я и Наташа побывали в Черкассах на поэтическом фестивале «Летающая крыша». Мы ездили туда и обратно на поезде. Она лежала на верхней полке, а я на нижней. Вагон был плацкартный и я всё время был начеку, так как боялся, чтобы проходившие по проходу полупьяные мужики и просто случайные попутчики не причинили ей неудобства. В Черкассах были долгие литературные чтения, плавно переходящие в застолье. Нас поселил Олег Семёнович Слепынин (устроитель и председатель жюри фестиваля) в старом общежитии. Там было сыро и неуютно, но, я особенно не грустил, ведь поехал я в Черкассы не один, а с собственной женой, а это здорово. «Летающая крыша», в отличие от «Пушкинского кольца», тоже проводившегося в Черкассах, была мероприятием, предназначенным для литературного андеграунда, для неформалов, как говорится. Ну, а мы с Наташей принадлежали к классическому течению, поэтому поэты, приехавшие на фестиваль со всей Украины, нас там не особо жаловали. Наше литературное общение в Черкассах длилось всего чуть более суток. После декламации стихов, литературного гульбища и награждения победителей, мы благополучно вернулись в Херсон. На «Летающей крыше-2005» я получил диплом «Судейские симпатии» и кружку-кубок с эмблемой мероприятия. Наташа не была награждена ничем.
Помнится, мы с Наташей как-то летом ходили на пляж в Гидропарк. Перешли баржу-мост, после чего свернули налево и обосновались на берегу Малого Потёмкинского острова, напротив берега Карантинного острова. Мы взяли с собой немного овощей, фруктов и хлеба. Всё это в перерывах между купанием и принятием воздушно-солнечных ванн мы и умяли. О чём говорили, даже не помню. Были, наверное, какие-то обыкновенные для нас темы: быт, еда, литература, история и живопись.
С 2006-го года наши отношения с Наташей стали серьёзно портиться. Если раньше все конфликты между нами ограничивались мелкими нечего не значащими стычками, то теперь стали возникать самые серьезные скандалы. Главная причина их была в том, что в нашей семье поменялось соотношение сил. Она перестала меня любить, а я стал любить её только сильнее. Мои чувства её раздражали, меня, в свою очередь, раздражала её холодность. Постепенно наши семейные узы рвались. С каждым месяцем душевного тепла и понимания было все меньше и меньше. Наша семья стала держаться уже только на чувстве долга, вины и жалости с её стороны и на невероятном стремлении её удержать – с моей. Я чувствовал себя глубоко несчастным человеком, а она всё отдалялась и отдалялась от меня…
Помню самый конец августа 2007 года. Мы с Наташей решили пойти на Площадь Героев Сталинграда. Там – у драмтеатра и на улице Суворова проходило театрализованное шествие кришнаитов. Наташе нравился весь этот восточный балаган. Шумные песни, пляски с барабанами и бубнами, какие-то загадочные телодвижения, носившие якобы сакральный и якобы таинственный смысл. Я тоже воспринимал всё это действо как разновидность театрального представления, а не как религиозный ритуал. В тот день мне было особенно хорошо находиться рядом с женой. Наши отношения, явно наладившиеся за лето, казалось, будут без особых проблем продолжаться и дальше. Тот август оказался последним этапом наших нормальных отношений. Дальше мы ещё будем как-то общаться только до февраля следующего года. А потом – постепенно станем врагами.
В ноябре Наташа подарила мне маленького рыжего котёночка. Она взяла его у соседей по подъезду, у которых была окотившаяся кошка. Она сказала:
– Это тебе на память…
Нашего (как я котёнка именовал впоследствии) «сынишку» я назвал Солнышко (Солнце, если официально). Маме он очень понравился и мы кота, конечно, оставили у себя на совсем. Со временем Солнце вырос и стал не очень большим и не таким уж и рыжим, но вполне взрослым и самостоятельным котом.
2008-й год стал самым тяжелым и трагичным для меня, наверное, за всю мою жизнь.
В феврале мы с Наташей расстались как муж и жена. Мы стали друзьями. Это произошло по её инициативе. Наталья оказалась исключительно эгоистичным и нравственно незрелым человеком. Она с какого-то момента стала относиться ко мне, не как к живому мужчине, обладающему своими чувствами, желаниями и интересами, а как к кукле. Она стала поступать со мной, как маленькая девочка со своей игрушкой: как с каким-нибудь медвежонком: захочу – буду играть с ним, гладить его, кормить из ложечки манной кашей, а захочу – оторву ему лапу, испачкаю в грязи и вообще, выкину в окошко… Что-то подобное случилось и со мной… Наташа так и не поняла, что собственного «родного» мужа нельзя бросить, согласуясь только со своими желаниями и прихотями. Муж – тоже человек и он тоже, так же, как и любой другой родственник, хочет, чтобы с ним считались и чтобы, уж, если от него и уходили, то только по обоюдному согласию.
В 2008-м году на Пасху мы с Наташей договорились встретиться на утреннем богослужении в Привозной церкви. Я так хотел увидеться с нею как можно раньше и постоять с ней на литургии как можно дольше. Но тогда, как, назло, меня замучили срочные домашние дела (по требованию мамы поход на рынок за продуктами и куда-то ещё). Я опоздал на богослужение и пришёл практически под его окончание. Такая меня тогда охватили досада, такая душевная боль, что я не смог хотя бы просто постоять рядом с женой, что не знал, куда себя деть. А что же Наташа? А Наташа не захотела со мною общаться после литургии. Она сослалась на какие-то важные дела, села в маршрутку и уехала. Я остался у разбитого корыта. Мне было очень обидно, но, что же мне надо было делать, чтобы удержать её? Не знаю…
Помнится, кажется, в июне 2008-го года мы виделись с Наташей в один из последних раз. Мы встретились с ней на конечной остановке 16-й маршрутки, в Гидропарке. Я пришёл первым. Стоял и ждал её. Я искал среди массы людей, выходивших из разных автобусов 16-го маршрута, её. Я вспоминал её лицо, её красивые тонкие пальцы, её белые руки, которые мне всегда нравились своими стройными, гармоничными, очень женственными формами. Тогда для меня не было дороже и роднее существа на всём белом свете, чем она. Но вот она приехала. Сошла со ступенек маршрутки. Сказала мне:
– Привет!
Слегка улыбнулась…
Наши с нею отношения уже тогда были весьма и весьма напряжёнными. Я ещё надеялся, что эта встреча поможет их укрепить.
Мы с Наташей пришли на пляж, на ту его сторону, что справа от баржи-моста – берег Карантинного острова, место мало «заселённое» отдыхающими. Мы сняли с себя верхнюю одежду и остались в плавках и купальнике. На ней был её всегдашний голубой купальник с белыми разводами, напоминающими пенные волны.
Мы стали говорить о всяких мало значимых вещах: о каких-то знакомых и о чём-то ещё. В конце концов, наш разговор перешел на резкие тона. Наташа оделась, собрала свои вещи и ушла. Я пытался догнать её, остановить, заставить выслушать себя и вновь примириться, но все мои старания оказались тщетны. Она села в маршрутку. Автобус закрыл двери и отчалил от бордюра, взяв курс к центру города. Я ещё долго стоял на остановке и смотрел вслед удаляющемуся транспорту. Этот проклятый, обыкновенный на вид автобус, увёз от меня не просто мою жену, он увёз мою семейную жизнь навсегда…
История нашего с Наташей развода была весьма драматической. Она потребовала от архиепископа Херсонского и Таврического Иоанна, чтобы нас развели. Уж что она ему говорила, какие взятки давала ему на лапу, остаётся только гадать. В результате она получила свидетельство о разводе и потом показала его мне. Моему изумлению и возмущению не было предела! Какое право имели церковные власти разводить нас, даже не поставив меня в известность и даже не пригласив меня на заседание церковного суда!? «Даже Екатерина Великая развела Суворова с его женой только со второго раза, а до того пыталась примирить их между собой, – думал я». Мне казалось, что такое понятие, как «церковный развод» в православии вообще не существует. С тех пор в наших церковных властях я разуверился полностью.
Из-за нашего разрыва с Наташей я впал в страшную депрессию. Горю моему не было придела. Стало мне в моей жизни только тяжелее…
После расставания с женой я встречался с четырьмя женщинами. В течение одного года я сошелся и расстался со всеми. Ни Люда из Краеведческого музея, ни Ната с компьютерных курсов ХГУ, ни Марина из литгостинной, ни Анжелика, с которой я познакомился просто в кафе на улице Суворова, не заменили мне супруги и, по большому счёту, не сделали мою жизнь радостнее. Все они прошли как-то мимо меня, не тронув моего сердца и не сделав меня счастливым… Наталья Кислинская осталась единственной женщиной в моей жизни, которую я по-настоящему любил…
В этом же году, в марте умер папа. Я в тот день (19 числа) поехал к часу дня на работу в Южноукраинский региональный институт последипломного образования – там я читал иностранцам русский язык. Когда я находился в маршрутке, вдруг зазвонил мобильный. Я взял трубку. Это была мама. Она сказала, что папа умер, и что я должен немедленно возвращаться домой. Уходя из дома, я с отцом не простился, а когда вернулся туда, прощаться уже было поздно…
Папина смерть натолкнула меня тогда на тяжелые размышления. Жизнь – штука всегда трагическая. Она всегда нацелена на поражение – на смерть. Даже самая успешная судьба – это всегда бесконечная череда катастроф, душевных увечий, моральных травм. Даже мультимиллиардер, маршал или президент страны это всего лишь, жалкие, ничтожные человечки, которыми Природа играет, а наигравшись, ломает и бьёт их, как маленький ребёнок ломает надоевшую ему, старую игрушку… Ах, сколько же крови и слёз было пролито людьми за тысячелетия существования человеческой цивилизации на Земле, как же беспощадно и неумолимо уродовала жизнь их души! Это только киноискусство имеет массу жанров: комедия, водевиль, триллер, драма, а жизнь имеет всегда только один жанр – трагедию. Когда нам везет, мы – люди – всегда думаем, что ухватили Бога за бороду. Но всё это – не более, чем радужная иллюзия. Ну, сегодня мне радостно, я победитель, везунчик, а что же потом? А потом всё равно придёт поражение, беда. Роскошь и бедность, мир и война, долголетие и ранний уход в мир иной – всё это только разные грани человеческой трагедии, имя которой ЖИЗНЬ…
В 2008 году я твёрдо решил уйти из этого суетного мира. В чём заключался бы мой уход – вопрос другой. То ли быть монахом в монастыре, толи в миру – мне было, по большому счёту, всё равно… За тридцать лет своего бытия я насмотрелся на разные житейские мерзости, на всё жуткое и трагическое, чем так богата современная жизнь (и жизнь вообще). Насмотрелся я и на алчных людишек, которые ради выгоды маму родную зарежут, и на продажных женщин всех мастей; повидал я немало на своём веку и хамов, и жлобов со жлобовками, и мерзавцев с проходимцами и подлецами… Я устал ото всей этой человеческой дряни, от дураков и моральных уродов. Я снимаю с себя обязательства перед кем бы то ни было и чем бы то ни было. Теперь я буду жить вольной жизнью свободного художника и монаха. Я преодолел свой последний рубеж. Мне не страшно жить и не страшно умирать.
Мне не страшно умирать…




ПРИЛОЖЕНИЕ.
Херсонское Дворянское Собрание.
Официальный отчёт о работе Дворянского Собрания за 1993-й год («Дворянский Вестник» № 2 (5) 1994 год. С. 8.).
1.Проведено 3 общих собрания: 25.02.1993., 08.04.1993., 21.12.1993.
2.Организовано 2 совещания с руководителями других региональных дворянских собраний Юга России: одно с представителями Николаевского Дворянского Собрания (16.02.93), другое – с руководителями Николаевского и Одесского Дворянских Собраний (09.05.93), на которых обсуждались актуальные вопросы работы собраний Юга Украины, в частности, обсуждался вопрос об объединении трёх собраний в одно.
3.Представители Херсонского Дворянского Собрания принимали участие в работе 2-го Всероссийского Дворянского съезда в Москве 19-20 мая 1993 года, в работе первой Международной дворянской конференции в Голицино 25-28 ноября 1993 года, в работе Объединённого Совета Российского Дворянского Собрания в Санкт-Петербурге 25-28 марта 1993 года, в Москве 18-21 мая, 29-30 ноября 1993 года.
4.Предводитель Херсонского Дворянского Собрания В.Б. Жарких-Шмигельский принял участие в открытии выставки «Последний Российский Император», состоявшейся в Москве в Центральном выставочном зале 19.05.1993, и был представлен Главе Российского Императорского Дома 25.05.1993.
5.Так как по инициативе Российского Дворянского Собрания 1993 год был объявлен международным годом памяти Государя Императора Николая ІІ, Херсонским Губернским Дворянским Собранием были осуществлены следующие акции: А)19-го Мая в 125-летия со дня рождения Государя Императора Николая ІІ в Херсонском кафедральном соборе была обслужена панихида по убиенным Государю Императору и его Августейшему убиенному семейству. На панихиде присутствовали члены Херсонского Дворянского Собрания и гости из-за рубежа: барон Э.А. фон Фальц-Фейн, Б.С. Скадовский с супругой, г-н Набоков, а так же многочисленные прихожане. Б) 16-го Июля состоялось собрание общественности города, посвященное 75-летию со дня убийства Государя Императора Николая ІІ и его Августейшего семейства, убийства, которое вполне возможно считать злодеянием века. Собрание проходило в конференц-зале Херсонского краеведческого музея, ныне находящегося в красивом станинном здании, где до 1917 года помещался Губернский суд. В этом зале была организована выставка картин профессиональных Херсонских художников – Г.П. Петрова и А.Н. Бережного. Выставка была с интересом осмотрена присутствующими – на ней были представлены главным образом пейзажи нашего края. Кроме того, в том же зале Областной библиотекой была развёрнута выставка литературы об Императоре Николае ІІ и его царствовании. Она насчитывала более 45-и экземпляров книг и брошюр. Это собрание общественности, в сущности, явилось конференцией, историко-философскими чтениями, в которых приняли участие люди разных специальностей, занимающие разные должности, отличающиеся разными взглядами, но объединённые одним стремлением – рассказать правду о Государе, о его жизни и деятельности, о его смерти, о жизни русского дворянства до революции. В) 17-го Июля отслужена поминальная литургия памяти Государя Императора Николая ІІ и его Августейшего семейства. На видном месте стоял портрет Государя Императора Николая ІІ и чуть поменьше портрет Императрицы. Освящение конференции совершил протоиерей отец Алексий. На конференции выступали с докладами: «Убийство Государя Императора Николая ІІ и его Августейшего семейства в нравственно-философском значении» - Валерий Борисович Жарких-Шмигельский, предводитель Дворянства Херсонской губернии, кандидат философских наук. «Император Николай ІІ как личность» - Игорь Михайлович Иванов, Вице-предводитель дворянства Херсонской губернии, кандидат медицинских наук. «Пребывание Императора Николая ІІ в Херсоне и Херсонской губернии» - Владимир Николаевич Асламов, зам. Директора по науке краеведческого музея. «Из поисков о жизни и смерти Императора Николая ІІ» - Август Эрнестович Вирлич, референт представителя президента Украины в Херсонской области. «Губернаторы Херсона» - Екатерина Дмитриевна Чёрная, заведующая дореволюционным отделом краеведческого музея. «Благотворительные общества и учебные заведения в Херсоне, носившие имя Августейших особ»- Зоря Соломоновна Орлова, археограф Государственного архива Херсонской области. «Материалы о жизни и деятельности Императора Николая ІІ в фондах библиотеки» - Ольга Васильевна Лянсберг, зав отделом информации Областной научной библиотеки. Работу конференции освещали представители средств массовой информации – радио и прессы.
6.Предводитель дворянства В.Б. Жарких-Шмигельский принял участие в подготовке и проведении учредительного собрания Всеказачьего объединённого казачьего войска в г. Херсоне.
7.По приглашению барона Эдуарда Александровича фон Фальц-Фейна члены дворянского собрания приняли участие в открытии памятника бабушке Эдуарда Александровича Софье Богдановне Фальц-Фейн в местечке порт Хорлы на Юге Херсонской области.
8.Составлен свод образовательных, просветительских, культурных и гуманитарных программ более чем из 30-ти пунктов.
9.Сделано более 15-ти научно-теоретических разработок (положения, программы, уставы и т.д.).
10.Устанавливалась и поддерживалась связь с региональными дворянскими собраниями, госучреждениями и другими корреспондентами путём переписки (написано более 100 писем).
11.Проводились встречи для обсуждения проблем Дворянского Собрания и путей реализации разработанных программ с администрацией, деятелями культуры, образования, просвещения, деятелями церкви и т.д.
12.Работа Херсонского Дворянского Собрания довольно подробно освещалась средствами массовой информации: - А) Передач по местному телевидению было три (передача 19 мая о богослужении в соборе; 15-16 июля в СМИ появилась информация о днях памяти Государя Императора Николая ІІ; 16 декабря интервью с предводителем В.Б.Жарких-Шмигельским о первой Дворянской Международной конференции); Б) Передач по радио было проведено три (10-15 июля информация о днях памяти Государя Императора; 18-го декабря беседа с предводителем Дворянского Собрания В.Б. Жарких-Шмигельским о первой Дворянской Международной конференции в Москве). В газете «Херсонский Вестник» в июле была опубликована заметка о Херсонском Дворянском Собрании.
13.Наиболее активное участие в работе Дворянского Собрания в 1993-м году принимали следующие рядовые члены: Людмила Александровна Мадыкина, Павел Игоревич Иванов, Ольга Борисовна Шкроб, Александра Николаевна Доррер.

Предводитель Дворянского Собрания В.Б. Жарких-Шмигельский.
Вице-предводитель Дворянского Собрания И.М.Иванов.




ОТЧЁТ о работе Дворянского Собрания Херсонской Губернии за 1994-й год («Дворянский Вестник» № 6 (16) 1995 год. С. 10.).
1.Было проведено 2 общих собрания членов Союза потомков российского дворянства (12.04 и 27.10. 1994.).
2.Предводитель Губернского Дворянского Собрания принимал участие: в работе Николаевского Дворянского Собрания (7-8 января), в том числе в праздновании рождества Христова, имел встречи с руководством и членами Николаевского Дворянского Собрания, во время которых обсуждались вопросы расширения контактов и взаимодействия двух собраний; В работе Одесского Дворянского Собрания (29.02.1994.), на котором обсуждался вопрос объединения дворянских собраний Юга Украины и было принято решение о воссоздании Херсонского Губернского Дворянского Собрания в пределах бывшей Херсонской губернии, в которых находятся ныне современные Херсонская, Николаевская, одесская и частично другие области; В работе совещания руководителей Дворянских Собраний (04.12.1994.) в городе Киеве, где обсуждался вопрос взаимодействия и координации усилий и был создан Консультационно-координационный совет, в состав которого вошли представители пяти региональных Дворянских Собраний Украины.
3.Были проведены очередные вторые Историко-философские чтения городе Херсоне на тему: «Война, исторические факты и сущность, посвященные 90-ю начала Русско-Японской и 80-ю Первой мировой войны, а так же памяти участников Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. Это мероприятие имело следующий план: Вступительное слово Вице-предводителя г-на И.М. Иванова, к.м.н. Первый доклад – «Религиозно-философский смысл войны» - Предводитель В.Б.Жарких-Шмигельский, к.ф.н. Второй доклад: «Политические и экономические причины Второй Мировой войны. Моральные и нравственные аспекты» - А.Э. Вирлич, референт представителя президента в Херсонской области. Третий доклад: «К истории военно-морского духовенства» - протоирей Василий, настоятель Свято-Никольского храма. Четвёртый доклад: «Мировая война и Херсонщина. Неоткрытые страницы (Из фондов Херсонской областной научной библиотеки)» - Лянзберг О.В., зав. Информационно-библиографическим отделом. Пятый доклад: «Воспоминания о войне» - Страбыкин Н.Н., полковник в отставке, Герой Советского Союза. Шестой доклад: «Память о войне и памятники воинам, погибшим на Херсонщине» - О.Б. Шкроб, зав. сектором археологии. Седьмой доклад: «Подведение итогов вторых историко-философских чтений» - В.Б. Жарких-Шмигельский.
4.Разработана программа «Некрополь». Учреждён общественный комитет по программе «Некрополь», при котором образован рабочий штаб. Проведена пресс-конференция для средств массовой информации. Осуществлена серия радиопередач по областному радио о мемориальном кладбище и программе «Некрополь». Начата подготовительная работа по созданию музея «Некрополь».
5.Состоялась встреча с представителями российского дворянства, живущими за рубежом,- бароном Э.А.Фальц-Фейном, г-ом Б.С.Скадовским, г-ом Ф.Э.Фальц-Фейном и г-жей С.Анатрой. На встрече обсуждались актуальные вопросы дворянского движения в Херсонской губернии (сентябрь 1994 года).
6.Члены Дворянского Собрания приняли участие в праздновании 100-летия со дня основания города Скадовска, а так же в церемонии чествования по случаю награждения барона Э.А.Фальц-Фейна орденом, которая проходила в городе Одесса.
7.Херсонское Дворянское собрание в месте с общественностью города отметило свой трёхлетний юбилей: состоялся праздничный концерт артистов Областного музыкально-драматического театра и Областной филармонии, после которого был торжественный ужин. На торжественном ужине присутствовали 78 человек, среди которых были представители городской и областной администрации, государственных учреждений и общественных организаций.
8.Предводитель Херсонского Губернского Дворянского Собрания принял участие в работе общего собрания епархиального духовенства.
9.Члены Дворянского Собрания приняли участие в работе литературной студии, научной конференции по краеведенью и археологии, литературной гостиной при литературном музее, общества библиофилов, в торжественных церемониях открытия республиканских соревнований по художественной гимнастике, фестиваля музыкального искусства и других культурных акций.
10.Сделано 10 научно-теоретических разработок (концепции, положения, уставы, статьи).
11.В соответствии с разработанным Сводом культурных, образовательных и просветительских программ на протяжении года проводились рабочие встречи с сотрудниками Администрации Президента Украины, руководства Академии Наук Украины и Академии педагогических наук и другими учреждениями и ведомствами республики, а также – с соответствующими учреждениями областного, городского и районного подчинения (всего около 100 встреч).
12.Деятельность Херсонского Губернского Дворянского Собрания освещалась средствами массовой информации. По телевидению было 2 передачи о праздновании 3-летия Губернского Дворянского Собрания (по Херсонскому областному, по ТВ «ЮГ», по Николаевскому). По областному радио было 9 передач. По программе «Некрополь» - 3, об историко-философских чтениях – 1, по вопросам культуры и искусства – 5 (в том числе, в программе «Красота спасёт мир»). В прессе было опубликовано 10 статей и заметок (о праздновании 3-летия Дворянского Собрания – 4; о встречах с представителями зарубежного дворянства – 2; интервью с предводителем и вице-предводителем о планах собрания - 1).
13.Согласно плану восстановления структуры Губернского Дворянского Собрания было образовано Уездное дворянское собрание Днепровского уезда, которое охватывает территорию всего левобережья современной Херсонской области. Днепровское дворянство возглавил Александр Каренович Кяндарян, канд. мед. наук.
14.За отчётный год может быть отмечена активная работа следующих членов дворянского собрания: А.Н.Доррер, Л.А.Мадыкиной, П.И.Иванова, О.Б.Шкроб.

15 мая 1995 года.
Предводитель Дворянского Собрания В.Б. Жарких-Шмигельский.
Вице-предводитель Дворянского Собрания И.М.Иванов.



©Павел Иванов-Остославский


Украина. Херсон. 2010.




МОИ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
В середине октября 1995 года по делам службы Херсон посетил потомок херсонского губернатора конца прошлого века – Эрдели, Юрий Александрович Трубников, живущий ныне во Франции и представляющий какую-то фирму. Его сопровождал коллега по работе Тьерри де Коттиньи, к нашему великому огорчению не говоривший по-русски.
Дедушка и дядя Юрия Александровича имели поместье в селе Токаревка в 35 км. от Херсона на живописном берегу Днепра.
Вполне естественно, что Юрию Александровичу захотелось посмот­реть те места, где жили когда-то его предки.
Администрация Белозерского района, на территории которого находится село Токаревка в лице заместителя председателя Райисполкома Заднипряного Г.А., заведующая краеведческим музеем Братченко Т.Г. председатель местного сельсовета Кривонос Иван Даниловичи и, конечно, Дворянское собрание приняли живейшее участие в организации поездки в Токаревку.
На склоне чудного теплого тихого и ясного дня бабьего лета, дня, наполненного душевным покоем и умиротворением, два автомобиля с гостями и хозяевами отправились в Токаревку. Приехали, когда солнце уже собиралось садиться.
Нас встретил Иван Данилович. После взаимных представлений, которые вызвали большой интерес у присутствующих здесь крестьян, завязалась непри­нужденная беседа. Гостей повели смотреть оставшиеся целыми строения, ранее принадлежавшие предкам Юрия Александровича.
Совершенно целой и очень прилично выглядевшей оказалась водонапорная башня, стоявшая у дороги на краю небольшого земельного участка, в центре которого возвышался большой крест. На этом месте предполагается построить церковь.
Несколько поодаль, слева от дороги стоял изрядно обветшавший бывший господский дом, принадлежавший дяде Юрия Александровича, а справа от дороги, почти напротив, небольшой домик управляющего име­нием в еще более плачевном состоянии, чем предыдущий.
Около строений паслись козы. Одна из них, очень большая и, по ви­димому очень важная, проявила пристальный интерес к приехавшим, вызвав этим ответную заинтересованность у гостей.
Рядом с козами стояли две пожилые крестьянки. Иван Данилович представил им гостей из Франции. Они быстро сориентировались и
лица их озарила улыбка, в которой было все: и радость, и заинтере­сованность, и какая-то сопричастность прошлому.
Одна из крестьянок рассказала, что ее мать, которой сейчас более 90 лет, еще девочкой работала в имении помещика и сохранила о нем самые добрые воспоминания.
- Хорошие были люди, тогда жилось лучше, чем сейчас - заключила она.
А когда прощались, мне показалось, что эти люди еще встре­тятся. «Как приятно слышать такие добрые слова Юрию Александро­вичу о своих предках - подумал я - как приятно слышать эти доб­рые слова даже мне, человеку постороннему, а приятно слышать потому, что эти слова сказаны о благородных людях - русских дворянах».
Мы вернулись к автомобилям, и наших гостей повезли любовать­ся необычайно красивым берегом Днепра. Когда гости вернулись, солнце уже почти село.
Затем Иван Данилович повел нас в двухэтажное здание, где раньше, при Советской власти, был зал заседании сельсовета. Мы поднялись на второй этаж и - каково же было наше удивление, когда, войдя в этот бывший зал заседаний, мы увидели, что в нем идет служба Божья. Горело несколько свечей перед немногими ико­нами, расположенными в разных местах зала. Молодой стройный священник правил службу. Рядом с ним, не очень уверенно пели две женщины, а у входа в зал молилось несколько немолодых людей. Пахло ладаном, приятный чистый голос священника приковывал вни­мание. Мы поставили свечки, помолились, пожертвовали какую-то сумму на храм и вышли на улицу.
Я подумал: "Как сильна у людей тяга к Богу, что в тех же стенах, где когда-то хулилось все дореволюционное прошлое нашего народа, сейчас создан импровизированный храм, где можно излить свои религиозные чувства!"
Когда мы вышли, Иван Данилович сказал, что в этом зале будут проходить богослужения, пока не построят новый храм.
Затем, нас повезли на другую улицу к дому дедушки Юрия Александровича. Дом стоял у самого обрыва к Днепру. Чувствоваласьглубина обрыва, из него тянуло прохладной сыростью. Дом отличался более сложной архитектурой, был еще крепок, хотя ему около 200 лет. Теперь в нем помещался какой-то склад.
Иностранцы были тронуты радушным приемом, а к концу вечера наш, все время молчавший гость из Парижа уже говорил по-русски "Большое спасибо", озаряясь при этом доброй, почти детской улыбкой.
Разъехались рано - еще не было 8 часов, с чувством чего-то очень приятного, что произошло в нашей жизни.
А на следующий день был "прощальный обед", на котором присут­ствовали гости и руководство Дворянского Собрания. Состоялся откровенный обмен мнениями по поводу актуальных проблем Дворян­ского движения в России и на Украине. И я подумал:" Как много между нами общего. Ведь мы свои люди, люди одной культуры, одной веры, одного миропонимания, одной идеологии. Нам обязательно нужно дружить и сотрудничать!" Мы расстались, растроганные. У нас возникли друг к другу искренние и тёплые чувства.
В Херсоне до революции была Эрдельевская улица. После рево­люции ее переименовали в Комсомольскую. Теперь обещают вернуть этой улице ее прежнее название. Об этом было недавно сообщено в местной газета, правда, еще до приезда в Херсон потомка херсонс­кого губернатора.
Всё описанное здесь может показаться вымыслом. Однако, все описанное здесь сущая правда. Это почти стенографический отчет.



Вице-предводитель
Х.Г.Д.С.
/Иванов И.М./