Ильич — наш! Что любил и что ненавидел композитор Пётр Чайковский

130 лет назад, в ночь на 6 ноября 1893 года, один человек, пребывая в сознательном состоянии, очень извинялся перед всеми окружающими за то, что причиняет им столько хлопот. Впадая же в бред, он постоянно упоминал и ругал «проклятую курноску», прогоняя её от себя. Человеком этим был Пётр Ильич Чайковский. В 3 часа ночи он внезапно посмотрит на всех очень ясными, светящимися глазами, возведёт взгляд к небу и испустит последний вздох.

Такие перепады — не редкость на смертном одре. Однако и в жизни Чайковскому было свойственно поведение по схеме «из крайности в крайность». Aif.ru подобрал несколько наиболее впечатляющих случаев.

Пьян, да умён

Известно, что Чайковский был очень мнительным человеком и страдал от целого ряда фобий. Он боялся грозы, взломщиков, привидений, покойников и даже выступлений перед публикой. Ему казалось, что дирижёр так активно двигается в процессе, что голова у него если и не отвалится, то уж точно защемит шейные позвонки. Поэтому, когда ему пришлось всё-таки дирижировать, Чайковский левой рукой придерживал голову.

Композитор снимал свои страхи чарочкой. Какое-то время это помогало, но потом закономерно приводило к обратному результату. Чайковский осознавал и пытался избавиться от вредной привычки: «Сплю в последнее время отвратительно. Нервы мои расстроились опять донельзя... Со вчерашнего дня перестал пить водку, вино и крепкий чай».

Это письмо датировано 1866 годом. Однако жизнь показала, что чрезмерный аскетизм — тоже не сахар. В 1872 году Чайковский приглашает своего друга Ивана Клименко на музыкальный вечер, особо напирая на угощение: «Мы хотим сегодня вечером поиграть с Кашкиным в 4 руки, но под непременным условием, чтоб и ты был. Игра будет у меня. Как только кончится игра, подастся свежая икра. А к ней очищенная водка, и даже (может быть) селёдка».

К 1886 году всё возвращается на круги своя, о чём свидетельствует дневниковая запись: «Говорят, что злоупотреблять спиртными напитками вредно. Охотно согласен с этим. Но тем не менее я, то есть больной, преисполненный неврозом человек, положительно не могу обойтись без яда алкоголя... Я, например, каждый вечер бываю пьян и не могу без этого. Не замечал также, чтобы и здоровье моё особенно от того страдало... »

«Тебе поём... »

Семья Чайковских была глубоко верующей и религиозной. Неудивительно, что первые поэтические опыты будущего композитора были обращены к Всевышнему. Впоследствии первый биограф Чайковского, его брат Модест, назовёт их «совершенно бездарными», что правда. Но при всём этом они абсолютно искренни — ребёнок действительно верил в то, что Бог не просто есть, но непосредственно ведёт его по жизни.

Но после смерти матери — она умерла, когда Чайковскому было четырнадцать лет, — его религиозное чувство дало трещину. И долгие годы эта трещина только расширялась. В 1870-е гг., во время поездок в Троице-Сергиеву Лавру, Чайковский рифмовал уже не возвышенные, а совсем другие слова. Вот, например, его экспромт, выскочивший во время поклонения мощам св. Сергия Радонежского: «Когда видел мощи Сергия, уронил во щи серьги я».

Однако проходит всего несколько лет, и композитор внезапно возвращается к тому самому, почти детскому религиозному чувству. Правда, дорога эта лежит не через эмоции или переживания, а через профессию и анализ. Чайковский задумывается над реформой церковной музыки: «Нужен мессия, который одним ударом уничтожил бы всё старьё и пошёл бы по новому пути; а новый путь заключается в возвращении к седой старине и в сообщении древних напевов в соответствующей гармонизации... Я только хотел быть переходной ступенью от пошлого итальянского стиля, введённого Бортнянским. Я хочу до некоторой степени отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма».

На такое рвение многие смотрели с подозрением, но всё-таки Чайковскому удалось в 1879 году продавить издание своей «Литургии». А в 1884 году, после того, как композитора представили императору и Александр III поинтересовался, будет ли Чайковский ещё писать церковную музыку, оказались открыты все пути. За это Чайковский, совсем как в детстве, благодарил Всевышнего: «Что бы я был, если б не верил в Бога и не предавался воле Его?»

Терпение и труд

Хорошо, когда можно писать, что хочешь. Гораздо хуже отрабатывать заказ, где ты уже не вполне волен в своём творчестве. Эту мысль Чайковский разделял целиком. Но всё же ему приходилось приниматься и за нелюбимую работу. Так, например, было с его увертюрой «1812 год» — её полагалось сдать либо к открытию храма Христа Спасителя, либо к четвертьвековому юбилею коронации императора Александра II: «Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддать мне вдохновение. Я вовсе не расположен к работе».

При этом бывало, что за заказ композитор брался не просто с вдохновением, а со страстью. Именно так он работал по заказу дирекции Русского музыкального общества, создав для благотворительного концерта в пользу Красного Креста свой «Сербо-русский марш», посвящённый восставшим в 1876 году сербам и русским добровольцам: «Я не сомневаюсь, что в конце концов Россия и вообще славянский мир возьмёт своё, хотя бы уж потому, что на нашей стороне правда, честность, истина, тогда когда на стороне наших врагов — исключительно купеческие расчёты, эгоизм, бессердечие».

Россия — всё, остальное — ничто

Что характерно. Нелюбовь к «работе по принуждению» снимало как рукой, когда дело касалось патриотических соображений. Это, пожалуй, было единственное, где Чайковский не колебался ни разу в жизни.

Гувернантка семьи Чайковских Фанни Дюрбах как-то застукала своего подопечного за любопытным занятием — маленький Петя целовал изображение России на географической карте, а на все остальные страны плевал. В буквальном смысле. Правда, для страны своей гувернантки-француженки сделал исключение — прикрывал Францию ладошкой. Повзрослев, Чайковский от такого детского экстремизма отошёл, сознавая, что грести всех под одну гребёнку нельзя. Но и тогда он не жалел резких слов в адрес тех, кто не любит или презирает Россию. Особенно доставалось соотечественникам: «Меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в каком-нибудь уголку Парижа, которые с каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято».