Диана Арбенина о новом альбоме BloodyMary, наркотиках, судьбе и смерти — интервью

7 июня на «Лукойл Арене» пройдет большой концерт Дианы Арбениной с новым материалом. Автор «Сноба» Егор Спесивцев поговорил с певицей о песнях «серф» и «линч», любимой (и нелюбимой) музыке, наркотиках, судьбе и смерти.

Если выбирать какой-то один музыкальный альбом, самый главный, чтобы «с собой на необитаемый остров» и все такое, вы бы какой выбрали?

Ой, ну это очень сложно. Один альбом? 

У меня утром одна музыка, днем — другая, вечером — третья. Если отвечать прямо сейчас, я назову Coldplay. Мне как-то легче с ними по утрам дружить. Причем они же переформатировались, стали очень веселой, бодрой группой, которая на концерте в Индии собрала 200 тысяч человек. Мне кажется, после Индии они как раз и стали другими. На них насыпалась какая-то волшебная индийская специя. Мне такое очень нравится: когда люди из таких хандрически-пастозных превращаются в веселых парней, которые, как дети, тащатся от того, что делают.

Вы их живьем слушали?

Конечно, я же фанат концертов, езжу по миру постоянно. Coldplay я в первый раз увидела в Швейцарии, лет десять назад. После этого в Буэнос-Айресе, в Барселоне. Так радостно накачивать людей счастьем — это надо постараться, конечно. 

Еще недавно мой барабанщик, Стас Веселов, порекомендовал группу Mumford & Sons. У них есть альбом Delta — и я на него очень плотно подсела: каталась по Москве на самокате, слушала его и была абсолютно счастлива. Но это было уже три недели назад, а прямо сейчас мне нравится джаз. Причем джаз в живом исполнении — я не слушаю записи, езжу именно на концерты.

Это куда, в Нью-Йорк?

В том числе, причем в маленькие клубы. Blue Note, Smalls. Там играют отличные молодые дарования. Четко понимают, кто они, откуда пришли и что делают. На самом деле, такой смелый вопрос — про любимый альбом. Он может поставить в тупик. Это как, помните, в анекдоте:

«Два милиционера идут на день рождения к третьему. 

Встретились и говорят: 

— Слушай, а что мы ему подарим?

— Не знаю. Может, книгу?— Зачем? У него одна уже есть». 

Я ожидал, что вы назовете что-то из Siouxsie and The Banshees. Мне вообще кажется, что вы по энергетике на Сьюзи Сью похожи. Вам это мнение близко?

Это такой комплимент! Просто в точку. 

Понятно, что сейчас Siouxsie and The Banshees я уже не слушаю, но это точно одни из моих учителей. Я с ними «встретилась» в 1993 году, в Петербурге, когда группы «Ночные снайперы» еще не было. Сейчас ее, по сути, уже нет, потому что есть Диана Арбенина, которая эту группу как родила, так и съела, будем честными. Сегодня есть две истории — имени и бренда — и они друг друга поддерживают. Но это неважно. А в 1993 году «Ночных снайперов» еще не было, зато с 7 или 8 утра по всему околотку тех квартир, которые я тогда снимала, звучали Siouxsie and The Banshees.

Песня Peek-A-Boo с самого утра — это очень круто. Потом играл Моррисон, INXS, Ник Кейв, конечно же. И мы всегда танцевали. Вообще не было такого: «Вставляю кассету и начинаю слушать музыку». Нет, ты вставляешь кассету, сразу же кто-то приходит, и вы начинаете танцевать. Мне кажется, утилитарный смысл музыки как раз в этом. 

Кстати, я же пыталась сыну показать Siouxsie and The Banshees. Ему 15 лет, и он любит «тяжеляк» — Meshuggah, это такие сумасшедшие шведы, Cannibal Corpse. И вот я ему поставила, говорю: «Тёма, ну послушай, пожалуйста. Мне так нравилась Сьюзи!» И он с большим удовольствием вроде бы это все начинает слушать, а потом «вянет». Реакция примерно такая: «Я этого, мама, понять не очень могу, но, поскольку я тебя люблю, давай послушаем». Все понятно, музыка идет вперед, все развивается. Но вот эти образцы я никогда не забываю. Слушайте, а что у вас за постер висит за вами?

Это «Обнаженные», фильм Майка Ли. Его к нашему разговору подвязать сложно, а вот следующий его фильм, «Карьеристки», был бы очень в тему. Он, грубо говоря, о том, что молодость — это такая болезнь, которой надо переболеть. И там как раз часто играют все наши: The Cure, Моррисси. Вы любите Моррисси?

Не очень. Для Моррисси нужно чуть-чуть другое настроение. Но вы сказали классную фразу: «Молодость — это болезнь, которой нужно переболеть». В моем случае это действительно болезнь, которой следовало переболеть для того, чтобы стать молодой. В 1993 году я была абсолютно несчастная и потерянная. Не понимая этого, разумеется. А сейчас во мне столько свободы, сколько не было ни в 18, ни в 20, ни в 25. Даже в 30 было не так. Так что мне это очень понятно.

Что касается «Карьеристок» — не смотрела, посмотрю. Но я недавно посмотрела Альмодовара последнего, где Тильда Суинтон играет — «Комната по соседству». Довольно патологичный, как и все картины, где появляется Тильда Суинтон: и «Пляж» с Ди Каприо был патологичен, и «Комната по соседству», и «Три тысячи лет желаний» — вот это отличный фильм. Помните? Я рыдала после него. Серьезно, вышла из кинотеатра и рыдала целый день. Что-то он во мне зацепил, что я никак не могла успокоиться. Там все заканчивается, конечно же, «плохо»: он, конечно же, уходит, она, конечно же, остается одна со своим одиночеством. Все как в жизни.

Перед нашим разговором я целиком переслушал «Рубеж», а потом включил BloodyMary — самое последнее, что вы сделали. Мне показалось, что вы в какой-то момент стали писать все тексты, скажем, другим местом. Та же «31-я весна» ведь значительно изощреннее, там есть игра с какими-то сложными образами. А потом тексты стали чище, как бы «проще» — как будто для вас важны уже не слова, а опыт, стоящий за ними.

Да, так и есть. Во мне было очень много слов. Много литературных аллюзий, я начала читать очень рано и очень много. А с течением времени не то чтобы обеднела в плане выражения своих мыслей, но нашла другую форму. Безусловно, можно скатиться в банальщину, но со мной этого, слава Богу, не происходит. 

Есть, например, песня «Камень» — я с трудом пришла в себя после ее написания. Это песня человека, которого скоро не станет. Как я удержалась «здесь» — удивительно. И она очень простая: по тексту, по музыкальному подходу. Сейчас мне нравятся такие вещи.

А вот альбом «Рубеж» считаю самым неудачным своим альбомом. Я его и не слушала никогда — только в тот момент, когда писала. Потому что это антимузыка. Хуже зайти на музыкальный рынок было невозможно. 

В чем там проблема?

Абсолютно несостоятельные аранжировки и непонимание их принципов. Нулевое владение голосом. Хреновое, извините, качество звука. Все очень кондовенькое, очень дешевенькое и уныленькое. Это антимузыка. В альбоме «Рубеж» есть два сильных момента: несколько «квадратов» вступления перед песней «31-я весна» и басовый рифф в песне «Колыбельная по-снайперски»: он исполнен в унисон со скрипкой, пропущенной через дисторшн. Больше там нет ничего. Остальное можно было бы назвать детской шалостью, если бы не питерская претензия и некий пафос. Как я отлично обращаюсь со своим прошлым (смеется).

Вы бы предпочли не записывать «Рубеж»?

Я бы не стала ничего менять в прошлом. И за все в нем отвечаю. Альбом «Рубеж» — именно такой, каким должен был быть в то время. Но историю «Ночных снайперов» я бы все-таки начала с альбома «Цунами». Вот это действительно песни, написанные…ну, наверное, не животом, а все-таки сердцем. И там уровень таланта несопоставимо выше. 

А сейчас?

Сейчас я пишу песни уже не какими-то органами своего тела, а предвосхищая то, что со мной будет дальше. Не знаю, где это расположено. Я даже не знаю, что это такое. Может быть, душа? Но это как-то слишком по-женски звучит. Пусть будет «подсознание». 

И я, конечно, рада, что альбом BloodyMary получился именно таким, как я и хотела. С электронным грувом, без потери музыкальности самих песен. Метафорически: флорентийская архитектура познакомилась с калифорнийским зинфанделем.

О каких-то песнях вы уже подробнее рассказывали, я спрошу о других. Мне интересен «серф» — это, грубо говоря, «на чем», из какого опыта выросло?

Эта песня во многом спровоцирована диджеем Avicii — был такой диджей-швед, которого угробила музыкальная индустрия, порвала на лоскуты. Он пытался защищаться, но его постоянно совали в винегрет из рейвов, он выживал как мог, выплывал, но в итоге не справился. Я его прекрасно понимаю. 

Понимаете, вот мы с вами разговариваем: вы пьете кофе, я думаю о том, что у меня впереди еще какое-то количество дел сегодня. Мы улыбаемся друг другу — вроде бы все хорошо. Вы в белой рубашке. Я белую рубашку сейчас надену, потому что вечером пойду на концерт Курентзиса. А потом вы, не дай Бог, узнаете, что в два часа дня Диана Сергеевна Арбенина покончила с собой. И вы подумаете: «В смысле? Как? Мы же с ней разговаривали сегодня. Она отлично себя чувствовала. Собиралась на концерт Курентзиса. Вообще не было предпосылок». 

Каждый из нас непознаваем. Невозможно понять, что будет дальше, что выкинет твоя психика. Не потому, что ты шизофреник или сильно неуравновешенный человек, но внутри есть программа, которая тобой крутит, как хочет. И ты совершаешь определенные поступки, уже зашитые в тебе. С Avicii точно так же: его уже почти оставили в покое, он катался в отпуске по островам на квадроцикле. А потом взял и сделал то, что сделал. 

Когда человек говорит: «Я больше не могу. Я устал» — это уже тревожно. А если он потом еще много раз повторяет: «Я устал. Я устал. Я устал» — надо прислушаться, это не шутки. Песня «серф» — ровно об этом.

Я уже догадался, что трек «линч» назван так из-за проигрыша в конце, но все равно хочется узнать и его «бэкграунд» тоже. Это где, как и откуда взялось?

Это «Шоссе в никуда» — прекрасный фильм, который я смотрела в 2018 году, пока парусник «Крузенштерн» со мной на борту и 20 романтиками-мореходами во главе с Мишей Козыревым* 10 дней находился в море, в безумном шторме. Я понимала, что сойти на берег раньше оговоренного срока невозможно и, чтобы не сойти с ума и как минимум попытаться понять море, нужно отдаться ему и просто принять то, что оно с тобой делает. И вот когда у меня в кубрике все вещи падали с полок (а если на живот себе не положишь айпад, то и сам улетишь с койки), я спасалась фильмом «Шоссе в никуда».

Для меня Линч — это бесконечная дорога. Я постоянно езжу, за рулем отдыхаю, так что для меня это было очень в тему. Еще, кстати, в те безумные морские дни я спасалась сериалом «Фарго», первым его сезоном, где все только начинается и милый человек убивает свою жену, потому что устал. И вот опять: человек «устал» — и случилась необратимая вещь.

Мне кажется, что фильмы Линча иначе смотрятся, если иметь в виду чувство юмора и чувство прекрасного Дэвида Линча. Ты сразу начинаешь на эти «странные» или даже уродливые вещи смотреть под другим углом. В этом ключе вопрос: вы согласны, что контекст — это чаще всего важнее, чем текст?

На 100 процентов. Слова, выдернутые из контекста, не значат ничего. Далеко ходить не надо: «Молодость — это болезнь, которой нужно переболеть». Почему эта фраза мне так «пришлась»? Потому что у меня есть свой бэкграунд и контекст. С музыкой немного иначе, но точно так же со стихотворениями: многое зависит от того, как ты жил в то время, когда читал их или писал, что ты делал. Курил ты при этом или не курил? Смотрел на дождь? Или тебя обидели? Все взаимосвязано. А на поверхности всегда какое-то количество предложений, и их можно воспринять как угодно. Объективности в этом ноль. Парадоксально звучит, но, я думаю, нас всех в итоге спасет субъективность.

Вы чуть раньше говорили, что писали такие песни, после которых как будто бы не живут, и я сразу вспомнил слова Олега Нестерова об альбоме «Супертанго». Он писал его в режиме «как в последний раз», потому что уверен был, что скоро умрет, а после записи это ощущение как-то сразу прошло. И это получился такой «рубежный» альбом — о 50-летии, сложном мужском (и не только) возрасте. Вы BloodyMary ощущаете таким «рубежным», «возрастным» альбомом или нет?

Когда я приступила к этому альбому, у меня в голове было только одно: «выключить живой барабан». Я хотела другой музыки и ни о чем другом не думала. Но когда я начала петь эти песни на концертах, то поняла, что открылся какой-то портал. Они вживую просто сметают все, что я делала «до». Конечно же, не умаляя значимости всего, что было. Сейчас на концертах на меня обрушивается совсем другая реальность. Я вообще на сцене себя чувствую лучше, чем в жизни. В жизни я не всегда понимаю, что и зачем делаю. А на сцене я транслирую энергию, и она отправляется прямо в души людей, стоящих в зале.  

Фатализма я в этом альбоме не чувствую. Наоборот, в нем есть выход в иные измерения, их мне еще предстоит осознать и о них мне еще только предстоит написать. Но я о них напишу — это абсолютно точно. Далеко ходить не будем, читаю вам отрывок из рэпа. Он был написан в первую осень после моего 50-летнего экватора — и я им открою концерт 7 июня.

В день моего рождения. Читайте.

Вы можете сейчас спросить: «Это вообще что?» 

Давайте спрошу. Это вообще что?

Конечно, это не стихотворение, а читка, близкая к рэпу, который мне нравится все больше и больше. В наше время это музыка честных. Я в особенности имею в виду тех, кто когда-то ее придумал — черных парней. К сожалению, наша публика зачастую не понимает, что они вообще транслируют. Трудности перевода, как говорится. И слышат только мат, и видят только обертку: кто как одет, кто как себя ведет.

Суть высказывания Кендрика Ламара, к примеру, остается за кадром. И очень жаль. Получается полное искажение того, что происходит. Безапелляционность выражения себя мне нравится очень. Замечаю, что сама возвращаюсь в это состояние. Оно мне изначально ближе, чем конформизм и причесанный общественный формализм, граничащий с равнодушием.

Были, конечно, моменты в моей жизни, когда я падала в мейнстрим: речь не о музыкальности, а о том, как позволяла себе выражать себя же, как пыталась мириться со временем и так далее. И я точно поняла, что в этом нет никакого смысла. Лучше быть неприятным, но честным.

Вы сказали про «считывание» в рэпе, — а вам нравится «аутентичный» русский рэп? Я имею в виду реально «аутентичный» — группа Kunteynir, например. Паша Техник же очень характерный артист. И это действительно «наше» явление.

Big Baby, Tape, Скриптонит, Кизару — вот примеры того, что мне нравится. Я глубоко симпатизирую Паше Технику как человеку, которого убили наркотики. Про то, что он транслировал, не смогу ответить: слышала мало. Смотрела пару интервью, архивные выступления. Сути творчества я там не увидела.

Мне кажется, ее там как раз очень много, даже слишком. И в абсурдистских текстах, и в том страшном хаосе, которым жизнь Паши, к сожалению, стала. Это же отчасти история о том, как тебя собственный миф пожирает со временем.

Это история о том, как тебя пожирает скорее не собственный миф, а употребляемый препарат. От всего этого веет беспробудным наркотическим неадекватом. Я охотно допускаю и верю, что в начале он был талантливым человеком и музыкантом. Но, когда ты постоянно под «чем-то», «что-то» в итоге тебя побеждает, и вместо выражения себя получаются какие-то невнятные «потоки». Я очень негативно отношусь к наркотикам. На сегодняшний день я их победила.

И есть другие примеры: вот сейчас Pharaoh выпустил альбом 10:13. Он не писал эти песни под керогазом, под наркотой. И он там реально выплевывает, именно «выплевывает» очень жесткое бытописание, но он при этом «чистый». И мне это намного ближе, в этом больше смысла. Можно нажраться, можно обдолбаться и думать: «Я сейчас все скажу». А ты скажи, но останься чистым. 

Это намного сложнее. Быть злым, быть ужасным, быть неприемлемым, но при этом оставлять, охранять чистоту мозга — это очень важный опыт. Так делает Эминем, так делает Кендрик Ламар. Они могут, конечно, покурить, но для них это не лейтмотив. А мы с вами говорим о трагедии человека, который сторчался. Удельный вес его творчества с его трагедией несопоставим.

Понимаете, мы все герои, когда выпиваем пол-литра водки. Как, например, победила революция в 1917 году? Людей накачивали водкой, и люди бежали на баррикады. Ну, и что в итоге? Как много страшного родилось в этом оголтелом, непонятном человеческом сброде? Я не хотела бы быть заложницей такой истории. Ни в коем случае. И то же самое в музыке, в любом сегменте арта как такового. 

Я не написала ни одной песни под наркотой. Я пыталась. Но, когда утром перечитывала то, что написала вечером, понимала, что это ахинея. Вы можете себе представить, чтобы Марина Цветаева понюхала кокса и написала «Поэму конца»?  Гениальность не может себе такого позволить. Ей тесно в компании с мутным сознанием. Она выжимает из тебя чистейший эликсир твоей сути. Нежнейший. Не суррогат напитого, нанюханного, а первозданного тебя. 

Я такие вещи очень хорошо чувствую. Что, как и при каких обстоятельствах было написано — могу сказать, не особо напрягаясь. Чистоту порыва не спутать ни с чем.

Мне кажется, что Паша Техник просто вписался в этот паттерн из начала XX века. Был же Поплавский — это похожая история. Или Горгулов, стреляющий в Поля Думера с криком «Фиалка победит машину». Это такой архетип: человек, не без удовольствия, но, скорее, все-таки от отчаяния разрушающий себя и все вокруг себя. Ему обязательно не хватает… чего-то. «Чего-то» бывает разное.

Это очень верно. И я уверена, что это произошло из-за отсутствия любви. Человек приходит к подобным конечным, радикальным формам, потому что его просто никто не любил. В жизни все часто намного проще, чем мы хотим придумать. Не помню, где прочитала: «В любви все сложное просто и все простое — сложно». «Фиалка победит машину» — но фиалка победить машину не смогла. 

Любви не случилось. А одиночество нельзя разделить, оно не бывает общим. Конкретно ты никому не нужен. Поэтому ты умираешь от передоза, в рваных носках, никем не понятый и никем не любимый. Безусловно, я согласна, что это уже паттерн. Причем он всеобъемлющий — он касается и нас с вами. Он вообще всех касается.

Поэтому, когда я думаю о том, чего бы я в жизни не хотела (ведь самое главное — понять не то, чего хочешь, а то, чего не хочешь), я бы не хотела к финалу своей жизни прийти нелюбимой. Конечно, все, что ты делаешь, важно. Иногда это целые построенные тобой миры. Но они не спасают от отчаяния, если рядом нет человека, который может просто погладить тебя по голове. 

Иногда все настолько просто.

Мы вспомнили Линча — после его смерти я всех спрашиваю о снах. У вас был какой-нибудь повторяющийся, навязчивый или просто очень яркий сон? Мне снится много бреда, но я всегда вспоминаю один и тот же, из детства: я маленький, сижу в комнате с мамой. Иду в другую комнату, а там тоже мама.

Вот это круто. А представляете, если бы вы вышли из комнаты, а там вторая мама — и второй вы? Я просто человек фатальный, у меня внутри больше трагедии, чем счастья. Хотя люди, наверное, думают иначе. И вы выходите из комнаты, а там еще одна мама, еще один вы, а вы, который правда вы, не имеет никакого значения. Вас нет, и в вас нет необходимости. Куда идти в таком сне? Вот это бы меня точно убило. 

Я свои страшные сны как-то не запоминала. Но был другой: я выпускала пластинку и не знала, как ее назвать. Прилегла днем поспать, буквально на 10 минут, — я же постоянно гастролирующий артист, так что научилась себе говорить: «Арбенина, уснула на 10 минут!» Ложусь, закрываю глаза. А это полдень, лето. И тут мне кто-то шепчет в ухо: «4…» Я просыпаюсь и говорю: «Пластинка будет называться 4. Изобретение музыки». У меня спрашивают: «А почему?» — «Не знаю. Мне так сказали».

Это было очень прикольно. Никто до сих пор не может понять, почему я так назвала пластинку, которая к цифре 4 не имела никакого, казалось бы, отношения. Но, послушайте, ведь мы с вами находимся в маленькой, крошечной части мозаики. Мы не видим полной картины. И только потом (да и то не всегда) понимаем, что так и должно было быть. Ты думаешь: «А, так вот это повлекло за собой вот это, это было причиной вот этого!» Условно, умирает Линч, вас это шокирует, меня это шокирует, я выпускаю песню, называю ее «линч», вы слушаете эту песню и думаете: «А не поговорить ли мне с Арбениной?» — и вот мы с вами разговариваем. Представляете, насколько все взаимосвязано? И нет ни начала, ни финала. 

Я абсолютно согласен. Иногда выходишь в магазин, чтобы до него не дойти, а кого-то встретить по дороге.

Именно так. Я верю в судьбу. Ты действительно делаешь что-то, не понимая всеобщего контекста, и это здорово. У меня недавно сын спросил, хочу ли я знать дату своей смерти. Я ответила, что не хочу. Ибо тогда я буду срочно пытаться успеть что-то сделать. Пропадет загадочность.

Когда ты не знаешь, что будет дальше, то всегда живешь с ощущением чуда. Я до сих пор, в своем возрасте, живу с ощущением, что мы сейчас поговорим, я выйду на улицу — и там случится что-то необыкновенное. Может, не сегодня, но завтра. Я могу только почувствовать то, что ждет меня впереди, но я никогда не знаю, куда это выйдет, когда это встретится. Может быть, никогда. Но лучше жить с ощущением радости, с ощущением чуда, чем просыпаться с больной головой.

У меня так с тревожными предчувствиями. Я часто опасаюсь, как бы там сегодня, завтра или когда-нибудь чего-нибудь бы не произошло. А вы — нет?

Нет. У меня спрашивают: «Как ты так выглядишь? Тебе ж полтос не дать». Я говорю: «Ну, смотря когда. Но, в принципе, да, полтос мне не дать». А почему? Потому что я не чувствую тяжести лет за спиной. На меня не давит моя история. Вот вы сидите в классной белой рубашке, у вас за спиной стул, но между этим стулом и вашей спиной не должно быть ничего. 

Это легкость. Не в том смысле, что вам совершенно все равно, как вы жили вчера или 30 лет назад. Вам не все равно. Но вы не думаете об этом, и появляется ощущение бесконечности. Меня дети спрашивали: «Мама, а ты понимаешь, что мы все умрем?» И я абсолютно искренне говорила: «Я — нет. Я бессмертна». Они уточняли: «В каком смысле? Типа так много песен написала?» Я говорила: «Нет, просто я своей конечности не чувствую вообще». Несмотря на то что у меня умер отец и уже начали умирать друзья. У меня до сих пор нет ощущения, что это может случиться со мной.

Последний вопрос: у вас есть какое-нибудь главное воспоминание? То, что время от времени всплывает в памяти, определяющее вас. Самое важное.

Вот здесь я отвечу с ходу: «Тот самый Мюнхгаузен», момент, когда Марта говорит: «Они положили сырой порох». Помните? Когда он ее просит сказать что-нибудь на прощание, «что-то важное для такой минуты». Она говорит: 

Конечно, это.

Беседовал Егор Спесивцев