Композитор фильмов «Кончится лето» и «Надо снимать фильмы о любви»: интервью с музыкантом Павлом Додоновым

Что значит быть музыкантом сегодня, когда любой может записать альбом дома? Мы поговорили с Павлом Додоновым, композитором фильмов «Кончится лето» Максима Арбугаева и Владимира Мункуева, а также фильмов Романа Михайлова («Надо снимать фильмы о любви», «Наследие», «Отпуск в октябре», «Поедем с тобой в Макао» и др.). Спросили у музыканта о том, как детские эксперименты на гитаре превратились в профессию, почему панк и контрасты ему ближе, чем академическая музыка, и как она может рассказать историю в кино лучше слов.

— Ты практически в каждом интервью говоришь, что всегда знал, что будешь музыкантом. Как это ощущение оформилось в реальность? Каким было начало?

— Я родился с пониманием, что хочу быть музыкантом. У меня никогда не было периода сомнений или поиска себя: меня тянуло к творчеству, к музыке и я точно знал, чего хочу. В девять лет мне подарили акустическую гитару, и я сразу начал сочинять, записывать на кассеты, даже не умея ее настраивать. Мне было интереснее придумывать свое, чем учиться играть чужое. Я пробовал пойти в музыкальную школу, но педагог посмотрела на меня и сказала: «Ты, наверное, хочешь рок играть, зачем тебе классика? Иди в Дом пионеров — там научат аккордам». И я действительно пошел туда, выучил основы, а дальше двигался сам. Важнее всего для меня всегда был процесс сочинения, воспроизведение собственного, а не отработка чужого материала.

— Как устроен твой процесс работы: вдохновение или ремесло?

— С авторскими вещами все просто: садишься, нажимаешь Record — и поток идет сам собой. Иногда получается сразу, иногда нет — тогда спокойно откладываешь до следующего дня. Это похоже на то, как кто-то ведет дневник: я веду его с помощью гитары. А вот коммерческие проекты — сериалы, заказная музыка — это уже ремесло. Там есть технические ограничения, референсы, задачи. Но даже в такой рутине можно найти вдохновение и использовать ее для себя по-другому. В кино, например, процесс более хирургический: сначала читаешь сценарий, потом работаешь по монтажной сборке. Музыка утверждается, расставляется по сценам, потом что-то убирается или добавляется. Бывает, режиссер подсказывает, где нужна музыка, а где нет, а иногда ты сам споришь. У каждого кино свой темпоритм. В такой работе я думаю о фильме, о сценарии, о героях, вообще полностью погружаюсь в историю, настроение, эмоцию и пытаюсь что-то еще добавить музыкой, расширить вселенную.

— Что для тебя музыка в кино?

— Зависит от кино. Иногда это еще один герой, сторонний наблюдатель иногда — поддержка или нагнетание атмосферы. Где-то музыка вообще не нужна, а где-то она способна спасти кино. Вообще, я не люблю чрезмерное использование академической музыки — скрипок, виолончелей, как это у нас принято в сериалах. Меня это дико раздражает. Мне нравится работать с контрастом: взять электронную музыку, которая вроде бы подходит для фантастики, и использовать ее в драматическом фильме. Такие неожиданные решения часто звучат круто. А вот идти по классическому пути — если грустно, значит, максимально грустная музыка — мне неинтересно. Но все зависит от материала. Просто в российских кино и сериалах музыка мне почти нигде не нравится. В «Кончится лето» музыка работает как голос природы: неравнодушный, но неизбежный. С самого начала, когда встречаются братья, музыка как будто говорит зрителю: все закончится плохо. Я писал ее около полугода. Было много импровизаций, но вначале я слишком эмоционально воспринимал историю, и это мешало. Когда появилась отстраненность, взгляд со стороны, все стало на место.

— Кино стало частью твоей работы — вышли фильмы Василия Сигарева и Романа Михайлова. А сейчас еще и играешь в театре «Озеро». Как сложились эти коллаборации?

— В кино я попал благодаря Ване Лебедеву, монтажеру, с которым мы знакомы давно. А с Ромой Михайловым нас познакомил общий друг — петербургский писатель и массажист. Мы с Ромой сразу нашли общий язык и за год сделали вместе много фильмов. В театре я оказался иначе: друг привел в «Озеро», они искали музыку к «Мертвым душам». Я сделал каверы на Розенбаума в духе Тома Уэйтса — это понравилось, и я стал играть у них. Но все равно кино для меня ближе, там магия.

— До кино ты работал с Дельфином, с ДДТ. Как воспринимаешь эти этапы?

— С Андреем (Дельфином) у нас был абсолютный мэтч. Мы понимали друг друга без слов. Я приносил импровизацию, на нее накладывался текст, вокал, потом мы вместе что-то добавляли. Иногда спорили, но у меня была полная свобода — я мог делать музыку, которая мне нравится, ездить на концерты, зарабатывать. Это было крутое время. С ДДТ история другая. Юрий Юлианович позвал меня в Петербург со словами: «Нам нужен психодел». Мы записали альбом, три года я с ними отыграл, но понял, что это не моя музыка. Это опыт, интересный экспириенс, но не моя дорога. Я не сессионный музыкант — у меня есть свои проекты, а ДДТ нужно принадлежать. В коллаборации я иду только тогда, когда мне нравится материал или голос. Так было, например, с Машей Мацель: мы записали несколько треков просто потому, что меня зацепил ее тембр.

— Когда ты работали с «Дельфином», почувствовал, что быть фронтменом — это не для тебя. Почему?

— Быть на первом плане — это огромная ответственность. Ты становишься неким пастором, к которому прислушиваются поклонники, и несешь ответственность за слова, за поступки. Тут нужно не навредить. Кто-то считает, что музыкант ни за что не отвечает, но я думаю иначе. Ты должен уважать слушателей: общаться с ними, благодарить за внимание, за то, что они покупают твою музыку, делают тебя популярным. Но вся тяжесть решений ложится на тебя: что выпускать, как продвигать, какую обложку выбрать. Это очень выматывает и меня скорее удручает.

— Музыка иногда бывает окутана мистическими вещами, как, например, история с «Клубом 27». И еще существует мнение, что талантливые поэты и музыканты всегда умирают молодыми. Что ты об этом думаешь? 

— Умирают, а что делать? Плохая психиатрия в Америке. Нет никакой мистики в жизни. Я могу, конечно, сказать, что во Вселенную портал открыт, приходит мне что-то, но я же не рок-звезда мирового масштаба, сидящая на чем-то. Я не думал о смерти. «Клуб 27» — это в основном наркотики и психические истории. Курт Кобейн не справился с ролью рок-звезды, Моррисон был готов умереть, Хендриксу просто не повезло. Но ведь есть и Игги Поп, живее всех живых. Дэвид Боуи умер от рака. В жизни вообще нет никакой сакральной мистики. Можно придумать красивые объяснения, сакральность и эзотерику приплести, но на деле это всегда конкретные причины: болезни, депрессия, давление славы. Да, среди талантливых людей много тех, кто живет в расшатанном состоянии, и не каждый выдерживает. Но это не значит, что для гениальности нужно быть на грани.

— Тогда как ты для себя различаешь хорошую и плохую музыку?

— Раньше альбомы было трудно записать, и это была фильтрация качества. Сейчас каждый может сочинить дома, и музыкантов стало слишком много. Критерий один: трогает или не трогает. Я слушаю кантри на виниле, странные записи людей, которые пели дома под драм-машинку. Там есть сокровища. В современной музыке тоже много групп, они классно играют, все звучит отлично, но мне часто кажется: это пустое. Ничего интересного нет, самоповтор. Нет жизни, это как работа в офисе. Игги Поп настоящий. А для них это какое-то позерство. Надуманное-придуманное. Усы, короткие штаны — какой у них образ, такая и музыка. А в душе я панк. В русской музыке сложные отношения: я фанат «Гражданской обороны», «Звуков Му», но сам считаю себя лишь малой ее частью.

— При этом ты продолжаешь выпускать собственные альбомы. Есть любимый?

— Для меня особенный альбом — «Песни», написанный в 16 лет. Это был 1995-1996 год, что-то в духе Джона Фрушанте: драм-машинка, наивные тексты. Спустя годы я его доработал, переаранжировал, но слова оставил прежние. Вышел он всего несколько лет назад. Для меня это как достать с чердака старые игрушки и сдуть пыль. Наивный, кухонный, но в этом и есть его ценность. Такой честности сейчас не хватает.

— Над чем работаешь сейчас?

— Работаю со студией «Среда» над драматическим сериалом «Маяк». Там музыка построена на контрасте — это то, что мне ближе всего.